Заперев задвижку, поворачиваю вентиль и долго стою, облокотившись на раковину и сканируя себя в зеркале. Яркие светодиоды не скрывают впалые глаза, окружённые густыми тенями, во всей красе показывают обтянутые пересушенной кожей скулы, потрескавшиеся и шелушащиеся губы.
Стягивая футболку и спортивный топ, закрываю глаза, чтобы не видеть выпирающие рёбра и острые ключицы, а также ещё тёмные рубцы, оставленные в память о плене. Они даже на животе складываются в уродливый узор, понятный только извращённому уму ублюдка, оставившего его остриём ножа.
Сбросив всю одежду, шагаю под струи тёплой воды и регулирую температуру погорячее. Лишь скрывшись за стеной пара, удушливо клубившегося в замкнутом пространстве, я позволяю себе некрасиво всхлипнуть и зареветь.
Всё напряжение, сковывающее последние часы, наполняющее кровь и нервные окончания последние дни, враз обрушивается, сползает вниз, кажется, сдирая кожу. Меня отпустили домой. Мой малыш не попадёт в детский дом и не останется сиротой.
Уволили без права восстановления? Закрыли выезд из страны? Лишили права довести месть до конца? И чёрт с ними. Я справлюсь. Займусь здоровьем, буду много гулять, похожу по магазинам. Надо сделать ремонт, подготовить детскую комнату, купить мебель, игрушки, распашонки и ползунки. В конце концов, почитаю женские романы, которые не брала в руки целых шесть лет.
— И опла́чу Андрея, — вою, обливаясь повторным потоком обжигающих слёз.
У меня не было возможности оплакать и отпустить любимого. Сначала убивалась от горя и несправедливости, потом планировала охоту, следом отрабатывала каждый пункт плана. А сегодня думала, что отправлюсь в тюрьму, подведя и Андрея, и ребёнка.
Как только от истерики остаются икота и онемение лица, я выдавливаю шампунь, мою волосы, прохожусь мочалкой по телу и с брезгливостью провожаю взглядом грязь, уходящую воронкой в слив. Набрасываю на себя махровый халат, подаренный когда-то сослуживцами Дрону, но нагло приватизированный мной, и выхожу в прохладу прихожей, придерживаясь за стену.
Совсем не ожидала увидеть мужчину, выжимающего тряпку и моющего полы. Я много лет знаю Давида, прошла с ним огонь, воду и медные трубы, были моменты, когда приходилось переодеваться и принимать по-быстрому душ в тесной компании, но здесь, в месте, принадлежащем мне и Андрею, ползающий на четвереньках и натирающий ламинат командир, смотрелся чужеродно и как-то кощунственно.
— Что ты делаешь? — сглатываю горечь, распирающую горло. Мне тошно от одной мысли, что кто-то посмел вторгнуться сюда и стереть следы Андрея.
— Грязь, Рената, — спокойно поднимается и отправляет тряпку в ведро Давид. — Беременным вредно дышать пыльным воздухом. Проходи на кухню. Еда в контейнерах.
Окончание фразы звучит как приказ, поэтому я не смею спорить, привыкнув за много лет к молчаливому подчинению. В армии ты не думаешь над словами старших по званию. Ты прикладываешь руку к козырьку и выполняешь озвученное.
Зайдя на кухню, замечаю открытое на проветривание окно, чистую поверхность мебели, блестящие от влажной уборки полы. На столе множество полипропиленовых лотков с курицей, рыбой, рисом, картофелем. Два вида салата, несколько прозрачных коробочек с пирожными, перелитый в графин для водки апельсиновый сок.
Что делают нормальные женщины, получившие заботу, когда нет сил позаботиться о себе самой? Я сижу на высоком табурете, невидяще пялюсь на съестное изобилие и тихо скулю, вытирая слёзы широкими рукавами.
