– Но ты-то должен понимать!
– Почему именно я?
– Что мы с тобой – всё по телефону? Нам надо наедине поговорить! А пока тоже ложись спать… И за Ростика не беспокойся. Ты же знаешь… Я его поправлю! – И добавила тише: – Хотя бы на какое-то время.
– Только не давай ему пить!
– Это уж мое дело! Ты спи. Спокойной ночи! – И неожиданно добавила: – Павлушенька!
В трубку ворвался громкий, веселый, залихватски-пьяный голое брата:
– Ура, фельдмаршал! Маманя-то у нас гений! Голоса матери и Ростика отодвинулись. П.П. уже еле их слышал.
– Маманя! Где ты нашла этот штоф? Я уж думал, его давно разбили!..
Павел Павлович осторожно положил трубку. И закрыл глаза.
Она понимала, что ей уже давно надо было возвращаться. Анна Георгиевна дала слово. И не просто слово, а поклялась судьбами своих внуков, что только три дня пробудет на старой, грешной, весенней московской земле.
И на что ушли эти дни?
Она не могла отказаться от того, чтобы не увидеть свою дорогую Машеньку Романову. Единственную, наверно, кто еще помнит ее молодой, цветущей, наивной…
Но для этого надо было сделать крюк по времени больше, чем в сорок лет. В самое начало шестидесятых. Да нет! Еще раньше – в пятьдесят второй. Значит, больше чем в полста лет…
Кто же ей простит такое? Кто поймет, что ей хотелось снова почувствовать себя молодой – хотя бы сорокалетней! Снова вернуться в то солнечное, утреннее московское марево, где еще почти нет автомобилей, где звенят редкие трамваи, где толстый и умный Пашка виснет у нее на руке. Уже и большой, и одновременно ребенок – всего тринадцатый год…
Конец ознакомительного фрагмента.
