Так вот, о Ниночке. Я влюбился в нее сразу и, как оказалось, на всю оставшуюся жизнь. После института, а иногда и сбегая с лекций, я стал каждый день появляться в библиотеке. Я просиживал там до конца рабочего дня, набирая кучу книг по будущей специальности и смежным наукам. Возможно, эти долгие посиделки как раз и помогли мне прийти к одному любопытному решению в области расчета тонкостенных бетонных сооружений. Мною была предложена компактная формула, которая позже вошла в учебники. Правда, как часто случалось, без ссылки на мою неудобную фамилию.
Так вот, о Ниночке. Я просиживал целыми днями в читальном зале, однако это ничуть не продвинуло мое знакомство с ней. Она вежливо здоровалась и улыбалась, когда я входил, заказывал гору книг и сидел до закрытия библиотеки. Ниночка уходила после работы, даже не взглянув в мою сторону. А я всегда стоял (и я знал, что она знала) справа от двери, прислонившись к колонне. Какое-то время я незаметно, как мне казалось, шел за ней, пока она не садилась в троллейбус.
Но однажды она вдруг остановилась, резко повернулась, подождала, пока я подойду поближе, и строго спросила: «Ну, и долго Вы за мной ходить будете?» – «Всю жизнь», – ответил я, стараясь придать словам иронический тон. «Этого еще не хватало, – промолвила она вполне серьезно и приказала: – Тогда идите хотя бы рядом. Терпеть не могу шагов за спиной».
И я пошел с ней рядом. Так продолжалось всю зиму и весну. За это время мне удалось получить ее согласие пойти со мной в консерваторию, в кафе-мороженое, в шашлычную, в музей Пушкина и на ВДНХ, в зал дегустации вин. Единственное, от чего она отказывалась, это ходить в гости к моим друзьям, и сама не приглашала меня в свои компании. Впрочем, один раз, в самом начале нашего знакомства, мы поехали в дом к моему другу в Подмосковье. Собрались мои друзья, в основном тоже технари. Пили пиво с воблой, играли в футбол на поляне, расписали «пульку», сыграли несколько партий в шахматы и нарды, потрепались о том о сем и разъехались. Ниночка нашла нашу компанию душной, как она выразилась. Это словечко было у нее самым сильным для определения резко негативного отношения к человеку, книге, картине, фильму и т. д. Сейчас я припоминаю, что у Ниночки действительно была повышенная реакция на нехватку воздуха, кислорода. Кажется, это называется гипоксией. В своей квартире, а потом и в моей, в любую погоду, и даже зимой, она открывала окна, форточки, балконные двери, и по комнатам гуляли сквозняки.
Два раза Ниночка брала меня с собой в свою компанию. Мне было интересно послушать злой и ироничный треп ее друзей-гуманитариев, но сам я оставался нем как рыба. Кто-то пытался время от времени обратиться ко мне, спрашивая мнение по обсуждаемой теме, чаще всего касающейся нового литературного шедевра подпольного советского автора или запрещенного у нас иностранного. Но я честно признавался, что не читал этого шедевра и даже впервые слышу имя этого писателя. После моих признаний подобного рода Ниночка становилась мрачной и раздражительной, а весь путь до ее дома мне приходилось выслушивать гневные, презрительные слова о моем полном невежестве, социальной неполноценности (ее выражение) и даже изощренном эгоизме (?!).
Чаще всего мы ходили в театры. Я – театрал, она, оказалось, тоже. У меня и до сих пор где-то в ящиках письменного стола хранится кипа театральных программок спектаклей, на которых мы побывали вместе с Ниночкой. Но и тут мы не сходились практически ни по одному вопросу. Как писал поэт, «меж ними все рождало споры…». Корректно говоря, спорила она. Я, как обычно, молчал. Но это молчание Ниночка расценивала как несогласие с ее высказыванием, и это снова приводило ее к крайнему раздражению. Впрочем, ее многое раздражало во мне, о чем она прямо и говорила, например, как я беру чашку, как повязываю шарф и надеваю шапку, как ем, как вытираю руки и т. п. Меня это смешило. Я не мог понять, как такие мелочи могут раздражать. А вот оказалось, что очень даже могут, причем непоправимо.
