Без двойников - страница 35

– Похож! Похож! – заговорили они.

– Ну, то-то! – сказал я.

Мы хотели продолжить с Ворошиловым беседу.

Но студенты робко выразили желание нас угостить.

Мы не стали отказываться. Мы приняли это как должное. Раз угощают, значит, есть за что. Сами того хотят. Зачем же противиться пожеланиям народа?

Часа через полтора, уже с трудом, наугощавшись портвейном, выбрались мы с Ворошиловым из этой забегаловки и побрели вдоль Шереметьевской улицы, в сторону Останкина.

По дороге мы почувствовали, что устали. Прилегли ненадолго, на солнышке, на зелёной травке, на откосе, над железнодорожными рельсами, по которым изредка, то в сторону Рижского вокзала, то обратно, проходили товарные составы, да и закимарили, как-то незаметно для себя, рядышком.

Проснулись, когда день уже клонился к вечеру. Солнце, всё ещё тёплое, уже не так сильно, как раньше, пригревало, и в небе появились облака. Но птицы пели, и пение их казалось особенно радостным. И ещё умилила нас обоих зелёная травка, этакая плотная, мягкая растительная подстилка, лежать на которой было совершенно не холодно, славная весенняя трава, ну прямо из Хлебникова.

– Весны пословицы и поговорки по книгам зимним поползли, – тут же процитировал, не удержавшись, любимого своего Хлебникова, расчувствовавшийся Ворошилов. – Глазами синими увидел зоркий записки стыдесной земли.

– Сквозь полёт золотистого мячика прямо в сеть тополёвых тенёт в эти дни золотая мать-мачеха золотой черепашкой ползёт, – поддержал его я.

Надо было расставаться.

Я побрёл пешком, напрямик, через рельсы, и потом вдоль унылого ряда серых домов и растущих вдоль них старых тополей, к тому дому, где обитал я тогда.

Ворошилов потащился к кому-то из знакомых, где брезжила возможность ночёвки в Москве.

Был май, и вскоре природа должна была вновь расцвести, и всё тогда, вполне вероятно, могло бы измениться, в лучшую сторону, так хотелось нам думать, и так хорошо ведь, что ушли холода, и в мире снова тепло…

Помню Ворошилова в квартире Бори Кушера, в Уланском переулке. Там он, бывало, ночевал. Там же и рисовал.

Одна из комнат была завалена рисунками.

Ворошилов тогда испытал прилив вдохновения, растянувшийся на несколько дней.

Началось с простого. Решил он попробовать поработать углём – и увлёкся.

Вначале руку тренировал. Надо заметить, что эти его так называемые "тренировочные" рисунки, для раскачки, перед вхождением в творческий транс, для разминки, перед мощным рывком вперёд, были всегда тоже интересными, хотя сам Игорь особого значения им не придавал.

Потом стали появляться серия за серией, да всё ярче, всё сильнее, всё звонче, и все они варьировались, перекликались, развивались, ощущалось в них спиралеобразное движение, а ещё – неудержимое горение, а ещё – тот особый свет, который виден в любой ворошиловской работе, и уж тем более – в больших его сериях.

Важно сказать, что ворошиловские серии рисунков были всегда тем, что Хлебников называл дневниками духа. Впрочем, это же следует сказать и о сериях его живописных работ.

Продуктивность ворошиловская была поистине необычайной. К этом все уже как-то привыкли даже. Это считалось чем-то само собой разумеющимся.

И фантазия у него вовсю работала. И когда она разыгралась как следует, остановить художника не было уже никакой возможности.

Он забыл о еде, забыл напрочь, какое время суток, что там, на дворе, день ли, ночь ли.

Он видел перед собою только листы чистой бумаги, уж какие были, такие и в ход шли, и не до разносолов было, не до капризов, а бумага – она и есть бумага, от плакатов ли, и тогда можно рисовать на чистой стороне, обёрточная ли, ещё ли какая, – важно было, что на ней появлялось изображение, возникали рисунки, да какие!