Даже от воспоминаний сегодняшнего утра низ живот наливается кровью и сладко тянет, рассылая по телу теплые вибрации.
— Все то ты обо мне знаешь, — шутливо щурюсь и тянусь к вилке, как только тарелка с незатейливым, вредным, но очень вкусным завтраком оказывается перед моим носом.
— Практически все, — смеется Шершнев и падает напротив. — Надеюсь, малыш нас простит.
— За такую вкуснятину? — бурчу с набитым ртом, постанывая от удовольствия. — Шутишь? Он готов расцеловать папочку прямо сейчас.
Идеально пропеченные внутри и хрустящие снаружи дольки тают на языке, вызывая счастливые судороги всех вкусовых сосочков разом. Если бы меня спросили сейчас, какое мое любимое блюдо — я бы попросила добавки и отвалить от меня с глупыми вопросами.
— Раньше тебе не нравилось, — загадочно тянет Шершнев.
— Я была на вечной диете, — фырчу в ответ, запихивая очередную порцию в рот.
— И на понтах, — цокает Шершнев и подозрительно приподнимает бровь.
— Не без этого, — усиленно киваю, закатив глаза от гастрономического удовольствия. — Все меняется.
— Ты вчера тоже отказалась, — кашляет от смеха Шершнев.
— Потому что мне нельзя жаренное, а не потому что не вкусно, — недовольно пыхчу, накалывая на вилку побольше. — Ты что, забыл?
— Тогда отдай тарелку, — пальцы Шершнева отказываются в опасной близости от переливающейся белой глазури.
Хватаю посуду, тяну на себя. Шершнев краснеет и давится от раздирающего его хохота. Рычу и морщу нос, злобно сверкая глазами.
— Жуй, — давит смешок Шершнев, затем кашляет и легонько щелкает меня по носу. — Приятного вам аппетита.
Убедившись, что моей еде больше ничего не угрожает, возвращаюсь к своему занятию. Взгляд рассеянно блуждает по Шершневу. Удивительно, как многое оставалось для меня неизвестным. Открытием становятся и едва видимый, практически заросший прокол в мочке уха, и шрам от аппендицита.
Я знаю о его прошлом так мало, но то, что рассказывал Лазарев, расшифровываю по оставшимся на его теле следам.
Цепляюсь за ставшие знакомыми в эти дни татуировки.
Их у Олега три.
Крупный двойной трикветр с рваными краями, напоминающими осколки стекла. Она выглядывает сбоку на ребрах из-под левого предплечья Шершнева, стоит ему поднять руку.
Две другие, практически идентичные, расположены на внутренних сторонах локтей. Символы кажутся мне смутно знакомыми, от того привлекают гораздо больше внимания. Выглядят они, как линяя с исходящими из нее тремя лучами. Только на одной руке лучи смотрят вверх, а на другой — вниз.
Очень простой рисунок захватывает все внимание. Я то и дело прохожусь взглядом по линиям, чувствуя, как внутри опасно натягивается острая струна тревоги.
— Что-то из рун? — выпаливаю, не выдержав.
Утыкаюсь в тарелку и бестолково скребу вилкой по дну. От напряжения, исходящего от меня, вибрирует воздух, а на лбу выступает пот. Аппетит испаряется. Вместо него в солнечном сплетении переворачивается кусочек льда.
— Да. Смотри-ка, что-то еще помнишь из наших разговоров.
Его голос звучит обманчиво весело. Но от слуха не укрываются нервные хрипловатые нотки. Краем глаза замечаю, как он подсознательно хватается за локоть и трет, полностью перекрывая обзор к обоим знакам.
— Смутно, — отмахиваюсь, стараясь не выдать волнение. — Помню просто, что тебя интересовало примерно все на свете. Ну и как-то одно с другим сложила…
— Чувствую, сейчас будет самый ненавистный вопрос для обладателей татуировок, — хмыкает Шершнев и нервно теребит руками волосы. — Ты хочешь знать, что они означают.
