Внутренне сжимаюсь от резковатого голоса Олега. Поджимаю губы, скребу зубами по обветренной коже. Хочу разрушить растущую между нами стену тишины, но не могу. Даже заставить себя кивнуть невозможно. Я снова где-то в страшной темной комнате, наполненной тайнами Шершнева и не могу сделать в ней и шагу к нему навстречу.
— Альгиз, — прокашливается Шершнев и отводит взгляд в сторону. — Руна жизни или смерти, в зависимости от того, как изображена: прямо или вверх ногами.
И почему-то мне становится до жути холодно.
22. Глава 22
— Давно пора свести, руки не доходили. Глупость.
Олег болезненно морщится и поднимается на ноги. Нервно ковыряю край стола, стараясь не смотреть на него. Словно в ясный солнечный день внезапно ворвался холодный северный ветер и принес с собой ледяной дождь. Ты стоишь, неистово растираешь дубеющую кожу и понимаешь, что лето давно закончилось, а впереди тебя ждет только бесконечная мертвая зима.
— Добавку будешь?
Искоса смотрю на его тарелку. Почти полная, она сиротливо стоит возле раковины, а сам Шершнев, скину фартук на стул, яростно скребет лопаткой по сковороде.
Аппетит пропал не только у меня.
Слышу, как хрустят его позвонки, когда Шершнев трясет головой.
— Олег, — шепчу, заламывая несчастные пальцы. — Мы теперь семья.
— Еще какая, — лениво усмехается. — Ешь ты за троих.
— Мы должны поддерживать друг друга, — с нажимом, соскребая невидимую крошку.
— Рассказывай, с радостью поддержу, — равнодушно бросает Шершнев, а я тяжело вздыхаю. — Есть еще какие-то проблемы, о которых я не знаю? Так говори. Сумма, номер счета и все решено.
Словно темная комната сужается. Ощущаю плечами стены, давящий потолок. Приступ клаустрофобии дышит мне в спину. Осколки трещат под моими ногами, но, набравшись смелости, я таки делаю шаг в кромешной темноте.
— Олег, не надо так, — закрываю лицо ладонями и прижимаю к холодным щекам. — Мы вместе приняли это решение. Стать семьей. У нас не получится, если мы не будем разговаривать.
— Надо пересмотреть с Виталием Петровичем курс твоего восстановления и вычеркнуть оттуда психотерапевта к чертям.
Его плечи поднимаются вверх, когда Шершнев опирается на столешницу. Склонив голову, он замирает, и только интенсивно вздымающиеся ребра выдают его настроение.
Прижимаю к себе колени и, опустив ладонь на живот, жду, но ничего не происходит.
— Лен, последний раз. Не лезь. Ко мне. В душу, — предупреждающе скрипит зубами.
— Ну уж нет Шершнев, — взвинчивают от его отстраненности, будто мне на стул положили кнопку и я села на нее со всего размаха. — Так не получится, дорогой мой. Я живой человек. Мать твоего ребенка, на минуточку. Не смей мне угрожать и отмахиваться каждый раз, когда тебе что-то не нравится!
— Для таких заявлений он, для начала, должен родиться, — развернувшись на пятках, зло плюет мне в лицо разъяренный Шершнев.
Каждый волос встает на теле, когда до меня доходит смысл его слов. Они достигают самого сердца и, словно кинжал предателя, пронзают его со спины. Я хлопаю ресницами и недоуменно смотрю на свою грудь. Не понимаю, почему из нее фонтаном не бьет кровь.
Потому что мне очень больно.
Ничего не соображая, полностью оглушенная, я хватаю тарелку и кидаю ее четко в перекошенную гримасу Шершнева.
— Не смей! — верещу, разбрызгивая слюну и следом швыряю подвернувшуюся чашку. — Не смей так говорить, тварь!
Колотящееся в груди сердце перекрывает дыхание, а из глаз брызжут злые слезы. Гонимая яростью, я хватаю все, что попадается мне на глаза и мечу туда, где по моим предположениям все еще стоит Шершнев.
