Без ярлыков. Женский взгляд на лидерство и успех - страница 4

Я была старшей дочерью: это накладывало нелегкую обязанность быть лучшей и в то же время убеждало, что я по умолчанию имею больше прав. Вероятно, виноваты моя социальная неловкость или физическая неуклюжесть, а может, дело просто в обыкновенном детском соперничестве, но я была далеко не идеальной сестрой. С Сюзанной, на три года младше меня, мы часто ссорились: обычно я злилась на нее за то, что она «все за мной повторяет» (даже если это было совсем не так). Если она звала поиграть, я чаще всего отказывалась – разве что иногда перед сном, когда она уставала, уговаривала ее заняться моей игрой, где нужно было придумывать собственные истории. Вторая сестра, Андреа, была на восемь лет моложе. С такой разницей в возрасте я просто не обращала внимания на прелестную белокурую малышку с голубыми глазами: мне хотелось заниматься своими делами, чтобы никто не мешал и не отвлекал.

До пятнадцати лет я ходила в государственную школу, где некоторые ученики продавали в коридорах наркотики, периодически приходили в класс под кайфом и засыпали на уроках, пока смотревшие на все сквозь пальцы учителя читали по бумажке свой предмет. Я спросила родителей, можно ли поступить в школу Джона Берроуза – более престижную и, кроме того, единственное в городе частное заведение совместного обучения, не относившееся ни к какой церковной общине. Родители пришли в восторг от моей идеи, хотя обучение стоило немало. Впрочем, и попасть туда было не так просто. Я сдала вступительный экзамен с пограничными результатами. К счастью, после того как меня внесли в список ожидания, появилось свободное место и мне удалось его занять.

В первый учебный день я поднялась по каменным ступеням школы Берроуза в своей лучшей юбке хиппи, вошла в обитый деревянными панелями длинный коридор и увидела толпу студентов во всем блеске стиля преппи[5]: яркие рубашки Lacoste (воротник, разумеется, поднят), брюки Lilly Pulitzer (с принтом в виде черепах и прочих морских животных) и коричневые топсайдеры (шнурки развязаны, на носках предпочтительно дырки). Большинство учеников ходили в эту школу с детского сада, поэтому их социальные круги были полностью сформированы. И, за очень редким исключением, здесь не было евреев. Я явно не укладывалась в стандарт.

Однажды утром, придя в школу, я обнаружила, что на дверце моего шкафчика кто-то написал «Грязная еврейка». Почему-то это казалось особенно оскорбительным – ведь моя семья считала себя «реформированной», да и я никогда не питала особой эмоциональной привязанности к своей вере. Я была еврейкой и считала это просто частью своей ДНК, как карие глаза, но начала понимать: независимо от того, кем ты себя считаешь, другие будут придумывать для тебя собственные определения.

Подобные проявления антисемитизма не считались уникальными, хотя по большей части в них не было настоящей ненависти и злобы. И все же они могли вызвать дискомфорт у тех, кто не соответствовал стандартам. Для ежегодного tableau vivant (рождественского представления) в школе Берроуза выбирали несколько красивых учеников, которым предстояло блеснуть в постановке о рождении Иисуса. Все остальные студенты обязаны были присутствовать на спектакле: избежать его можно было, только принеся записку от родителей, освобождающую по соображениям вероисповедания. Это не было религиозным мероприятием, но повышенное внимание к одной отдельно взятой системе верований беспокоило меня. Почему, например, мы не ставим пьесу об очищении храма Иудой Маккавеем, в честь которого существует праздник Ханука? Почему в течение года не отмечаем другие, не менее важные культурные или религиозные события? Возможно, это связано с тем, что большинство студентов принадлежат к одной конфессии. Но если так, это указывает на еще более серьезную проблему. Посещение спектакля ставило меня перед невозможным выбором: участвовать в мероприятии, которое вызывало у меня несогласие, или отказаться присутствовать и еще сильнее отдалиться от коллектива. В конце концов я с неохотой пришла. Мне удалось найти для себя компромисс, впрочем, довольно жалкий: мой «бунт» заключался в том, что я вместе с еще одним учеником-евреем села на последний ряд.