Нахлынувшие воспоминания ослабили его решимость. Он замедлил шаг, чувствуя, что приближается к месту, где провел половину своей жизни. Здание приюта располагалось на другой стороне улицы, но его стылое дыхание, тяжесть его присутствия и мрачное безмолвие простиралось далеко за пределы территории, обнесенной высокой оградой, чьи чугунные прутья напоминали клетку.
Перед воротами Дарт остановился. Казалось, за свою жизнь он переживал вещи и похуже, чтобы вытравить свои детские страхи и воспоминания, однако Тринадцатый был доказательством того, что прошлое способно оставлять раны, которые кровоточат даже десять лет спустя.
Он толкнул калитку и шагнул вперед. От ворот к крыльцу вела вытоптанная дорожка, а весь остальной двор покрывал снежный наст – тонкий и серый, как здешние одеяла. Они совсем не грели, и ветреными зимними ночами, когда в коридорах завывали сквозняки, изгонявшие драгоценное тепло, приходилось спать в одежде, чтобы не окоченеть к утру. Глядя на обветшалую крышу и фасад, подернутый паутиной трещин, можно было легко представить, что так происходило и по сей день.
Приют постарел, но остался верен себе: угрюмый и будто бы заброшенный. Не верилось, что в его стенах живут дети, и еще больше не верилось в то, что здесь когда‑то жил он сам.
Дарт пересек двор, отмечая места, где прошло его детство: за этим сараем, где хранился садовый инвентарь, его знатно поколотили – уже и не вспомнить, из-за чего; а под тем платаном не дозволялось гулять никому, кроме старших ребят. Не поддаваясь течению времени, дерево по-прежнему стояло и жило, а Мео, сделавшего в его корнях тайник, уже не было. Его самого погребли под землей, и теперь над ним возвышался лишь могильный камень с выцарапанным именем, унаследованным от приюта. Жестяной банке, где они прятали свои скудные «сокровища», и то выпало больше чести. Мысль о друге едва не заставила Дарта свернуть с тропы, прямиком к старому платану. Хотелось убедиться, что он еще хранит их секреты и следы от стрел, пущенных мимо мишени. Спустя пару мгновений порыв угас, и Дарт прошел мимо, уже одержимый следующим воспоминанием.
По шаткой лестнице он поднялся на крыльцо – то самое, что называли «местом позора». Провинившихся выводили сюда босиком, и никому из них не удавалось уйти без заноз. Зимой, когда дощатый настил сырел и покрывался льдом, было куда проще: пусть ступни и мерзли до онемения, зато после получали долгожданное тепло, а не проспиртованные иглы, которыми приходилось вытаскивать загнанные под кожу щепки.
Сейчас, заметив на досках наледь, он облегченно выдохнул, будто до сих пор мнил себя воспитанником приюта, ожидающим наказания. Кроша ботинками ледяную корку, он двинулся дальше. На двери висела ржавая ручка с молотком, и Дарт постучал дважды.
Его встретила женщина в сером форменном платье – скорее всего, воспитательница. Лицо у нее было строгое, взгляд – заранее осуждающий. Этого самого взгляда удостоился и он.
– Что вы хотели? – Ее простуженный голос напоминал скрип ветвей на ветру.
Дарт ответил, что пришел поговорить с директором, и для убедительности представился человеком из городской управы. Он почти не соврал, поскольку должность домографа и впрямь относила его к местной власти.
Ее лицо прояснилось, насколько было возможно для столь суровой натуры.
– Проходите, – сказала она, даже не представляя, что для него значит этот шаг.
