Он ступил через порог – и вернулся в прошлое, в те годы, что провел здесь, как заключенный, отбывая наказание за то, что был рожден. В голове беспокойно заворочался Тринадцатый, и сам он, подчиняясь внезапному порыву, стал шарить глазами вокруг, выискивая что‑нибудь стеклянное, хрупкое и способное разбиться на осколки. Дарт с трудом подавил его.
– Можете не провожать, – сказал он, желая поскорее скрыться. – Я знаю, куда идти.
Воспитательница кивнула и снова приступила к своему занятию, от которого ее отвлекли. У окна, выходящего на крыльцо, покоилась целая гора мешков и коробок с пожертвованиями для сирот. С тех пор, как однажды вместе с вещами в приют привезли клопов, директор распорядился тщательно проверять каждую посылку. Дарт отлично помнил то лето, когда перед самой Ярмаркой всех одолела чесотка. Приют закрыли на карантин, пока не выяснили, что красные пятна на коже – следы укусов. Все запасы керосина потратили на то, чтобы вытравить клопов, и праздничные вечера пришлось проводить в кромешной тьме; заправлять лампы оказалось нечем, а свечи из соображений безопасности дозволялось использовать лишь взрослым.
Предавшись воспоминаниям, Дарт задержался в холле на минуту, а после зашагал дальше. Из дальнего крыла, где располагались классы, доносился тихий, как жужжание, рокот. Пахло чем‑то кислым и затхлым. Из кухни, как обычно, несло тушеной капустой. Длинный коридор не освещался и не отапливался из соображений экономии. Считалось, что жа́ра от кухонных печей хватает, чтобы его обогревать, а темнота служит границей между миром детей и взрослых. В левом крыле обитали воспитанники приюта, в противоположном – весь педагогический состав во главе с директором.
Дарт свернул направо. Миновал дортуар и врачебный кабинет, откуда, как и прежде, тянуло горьковатым душком сонной одури. В приюте ее давали перед отбоем младшим: тем, кто боялся темноты и капризничал, просыпался среди ночи или в полудреме блуждал по коридору, пугая воспитательниц. Дарт рос беспокойным ребенком, и его пичкали сонной одурью так часто, что он привык к ее горечи во рту. Крепко спящий, он становился уязвимым и беззащитным, как голубь со сломанным крылом, – легкая добыча для шайки мучителей, раньше него выросших из «ложки ночного сиропа». Однажды, решив подшутить над ним, мальчишки оттащили его в шкаф и заперли. Очнувшись в кромешной тьме, в тесном деревянном футляре, Дарт испытал дикий ужас. Он звал на помощь, колотил ногами и рвался наружу, пока его не нашли и не вызволили из заточения. С тех пор он придумал с десяток уловок, чтобы не пить сонную одурь и не терять бдительность; с тех пор под его подушкой хранился кусок стекла.
Мутные образы медленно разворачивались перед ним, точно старый гобелен: пыльный и выцветший, как сама память. И едва он позволил мыслям унести его в прошлое, виски пронзило острой болью, словно их полоснули осколком. Тринадцатый снова напомнил о себе.
«Скройся», – прорычал хмельной.
«Будешь конфету? – предложил безделушник в утешение. – Правда, у меня только обертка осталась».
Пальцы нырнули в карман и нащупали тонкий, липкий от карамели пергамент. Дарт не помнил, при каких обстоятельствах положил его туда, и разобраться в этом не успел, оказавшись перед дверью – единственной во всем приюте, что удостоилась таблички. Буквы на ней почти истерлись, но остались прежними. За эти годы господину Дуббсу впору было врасти в директорский стул, к чему он, кажется, и стремился.
