В её глазах отразился смутный трепет – тот особый, беспокойный блеск, что бывает у души, не привыкшей сталкиваться с чем-то столь притягательным и запретным. Елена попыталась отвернуться, но не сразу смогла разорвать зрительный контакт.
– Да… разумеется, – промолвила она, чуть запинаясь. – Благодарю.
Малек одарил её вежливой улыбкой, но в глубине своих мыслей насмехался над хрупкостью человеческого духа, столь легко поддающегося ласковой лжи. Он чувствовал горячую энергию, которая будто текла от Елены к нему и обратно, и знал: ещё несколько изящных слов – и её разум, как и сердце, окажется в его власти.
«Они читают молитвы о том, чтобы удержать в себе целомудрие, но стоит лишь раз прикоснуться к их сокровенным сомнениям – и любая мораль начинает таять, как снег под солнечными лучами».
Вернувшись в пустую келью ближе к полудню, Малек неспешно расшнуровал ворот рясы. В полутьме комнаты привычно отыскал то самое старинное зеркальце, что он хранил как талисман и напоминание об истинном своём облике. На миг его отражение дрогнуло, исказившись недобрым отблеском. В тихой келье послышалось едва различимое шипение – звук, который мог бы показаться сквозняком, если бы не было в нём чего-то до боли живого.
– О, мать Астрея… – шёпотом произнёс Малек, вглядываясь в собственные глаза. – Даже твоя печальная слава меркнет перед тем, что я совершу. Прости ли бы ты меня, если бы твои устремления ещё принадлежали свету? Или же стала бы ты моим покровителем, гордясь мной в бездне, которую я выбираю?
Зеркало молчало. Однако в том, как колыхался свет на его поверхности, чудилось зловещее присутствие. Короткий приступ мрачного удовлетворения дрогнул на губах юноши: вот оно – изысканное предвкушение греха, за которым Малек так упорно отправился в обитель, казавшуюся священным прибежищем. Тут, за монастырскими стенами, словно в хрустальном сосуде, замкнулись невинные души. И он сможет наблюдать, как постепенно трещины сомнений и порока проступят на идеально гладком стекле их веры.
Пока тишина и покой царили в коридорах, он вышел, спустился по холодным каменным ступеням в монастырский сад. Там, в окружении цветущих розовых кустов, сестры, отложив молитвенники, собирались на небольшой перерыв. При его появлении кто-то смиренно опускал взгляд, другие кивали с показной почтительностью; лишь сестра София по-прежнему стойко держала голову высоко, вглядываясь в его лицо, словно стараясь отыскать там следы невидимых грехов.
Малек дарил всем по-учтивому кроткую улыбку, но в его сознании уже пульсировала радостная мысль: взгляд Софи – это вызов, предвкушение дальнейшего противостояния, которое окрашивало его безупречную актёрскую игру в новые, пронзительные тона. Чем сильнее она будет пытаться разоблачить его, тем искуснее ему придётся маскироваться, а значит, тем изощрённее и тоньше будет игра, приводящая к падению – не только её, но и всех, кто окажется в сфере его влияния.
«Как же восхитительно небезопасны эти старинные стены, – подумал он. – И как легко я разрушу их изнутри, всего лишь коснувшись искушений, которые, подобно крошечным трещинам, могут превратиться в бездонную пропасть».
Так и заканчивался день в обители – в зловещем молчании её новых трещин, пока никто не замечал их зарождения. И лишь ветхий карильон на монастырской башне меланхолично отбивал звуки вечерни, будто предупреждал: видимая святость может скрывать за собой самое страшное богохульство, и не всегда святыня оказывается крепче дьявольского умысла.
