округу не щажу,
в обиде, зле, как туча,
средь пепла в этот час,
что нет листка и ручки,
что их спасли б сейчас,
как скальпель и ватина,
как средство из иглы,
как доктор у скотины,
родиться б помогли.
И вот лежат осадком
и трупно, жгут нутро…
Вином, быть может, сладким
иль горькою бурдой
их вытравлю наружу,
дам шанс ожить и жить.
Влюбиться, может лучше?
Иль напрочь рот зашить?
Чтоб всё, сгноясь, истлело,
и зёрна новых дней
взошли, корнясь, запели,
как рост из старых пней…
Пока же грусть потери
хандрит средь пустоты,
не хочет дух мой дела
и сна, и красоты…
Мозгоебовь
Она, как в сердце пуля
любого кто живёт,
течёт по венам-дулу,
вонзаясь, резко жжёт
и ноет, отцепившись,
опять бежит, стремясь,
и вновь стреляет, впившись,
в аорту входит, жмясь.
В великом, слабом, злобном
моторе жив комок.
Поток нарушен ровный.
У боли разный срок.
Терзает мышцу, душу
и ум, и выдох, вдох,
чуть радует, нарушив
привычной жизни ток.
Однажды встанет робко,
застрявши между сот,
ржавеющей заклёпкой
однажды всё убьёт…
Погибание
Черствеем, как корка деревьев,
рыхлеем песками степей,
и всех заражаем стареньем,
лишаясь кудрявых теней,
как кожище куртки, грубеем,
и дрябнет подкладка, покров,
скудеем, берёзы дубеют,
ссыхается жильный остов.
Водою, вином или мазью
продляем сбавляемый ход,
буксуя на луже, над грязью.
Нам корни и стволья жуёт,
и точит живущие ветки,
и крону, дупло паразит.
Венозные, нервные сетки
вдруг вянут, заторив транзит.
Однажды мы рухнем трухляво,
нас спилят иль кинут в ведро,
пока же по тропам петляем
и ищем что выпить нутром…
Интернат
Тут стены хозяйственно давят
на драных и робких сирот.
Тут труд, послушание славят,
закрытый, нескалимый рот.
Тут воинский строй и порядок,
и сытость от корки одной.
Тут ровность прополотых грядок,
нет веры, кровинки родной.
Тут лишь одиночество, сила
способствуют жизни в боях.
Тут вечно натянуты жилы,
опасности ждут, впопыхах.
Тут сложены камни по рангу,
и юные спины в поту.
Тут ложки подобные штанге
в голодном, занятном быту.
Тут в души впитались пылинки
обид, что твердеют в груди.
Тут дети, как ветки, былинки,
к которым безводны, круты.
Тут старый режим, как и стены,
цыплята без кальция, мам.
Тут лезут во щель перемены,
но мажут зазоры меж рам.
Тут старые куры дорвотны,
клюют пух, мешая им петь.
Тут будет однажды свободно,
но птицы не смогут взлететь…
Мамино село
Мой дом на краешке села,
варенье, лакомые сушки,
крапива только отцвела,
вьёт чайный пар из белой кружки,
из коей, юным молоко
цедил, согрев во тьме на печке,
у губ чернелся ободок,
их обжигая чуть извечно.
Штакетник малый, скромный быт,
две колеи, угли-малинки
в костре зелёном, что горит,
в логу ручей, прудок, лозинки,
животных рой, лет акварель,
и за забором стул, колодец,
цыплят лимонная свирель,
в гостях любой народ, народец,
бугор, где линия, как рот,
видать, военная траншея,
что заросла травой бород,
и ветерки добрейше веют,
добротна живность, рейсы пчёл,
в сарае серо-щельном сено,
порфирный дом и шифер-смоль,
и синь веранды, куст сирени,
в саду прохлада, груш капель,
со ржавой бочки пот стекает.
Прошла лет малых карусель,
и чуб свет-русый поникает.
Ах, подпечённый чашки край,
откуда хлеб румян к обеду…
Я помню этот детский рай.
Теперь я в нём, без бабки, деда…
Сексофильм
Опять с пребанальным сюжетом
соитье. Смотрю в монитор:
там стоны голышек, минеты
и член исторгают раствор.
А этим героям учиться б
и книги читать, и рожать,
но снова искусственны лица
продолжат средь камер дрожать.
Ведь это же дочери чьи-то,
