В комнате была пара больших диванов, столы для настольных игр, книжные полки и велотренажёр, которым при мне пользовалась лишь бабуля лет семидесяти. В комнате постоянно дежурил санитар. Ёлку наконец убрали: от неё осталась горстка блестящего мусора.
Вечером около десяти санитар обычно отправлял всех по палатам, но сейчас в комнате остались только мы с депрессивным Ильёй, поэтому санитар не спешил. По телевизору шёл плохо сыгранный сериал.
Я сидел в кресле сбоку, когда услышал странный звук, обернулся и увидел, как Илья беззвучно рыдает. Лицо его было искажено, и глаза смотрели в точку, словно перед ним стоял чёрт. Санитар куда-то делся.
Я подсел к Илье и спросил дурацким голосом:
– Илья, ты как? Может, воды?
Он помотал головой и захлопнул ладонью лицо.
– Да-ай! – с досадой проговорил он. – Сериал этот… Напомнил.
Драма по телевизору не показалась мне столь уж душещипательной, чтобы рыдать. В таких сериалах всегда поражает стерильность атмосферы, когда хлопнувшая дверь кажется выразительней диалогов.
На экране некий Игорь уходил прочь по улице коттеджного посёлка, а за ним, скользя и взмахивая руками, спешила Ирочка.
– Всё не так! – кричала она, отчаянно переигрывая. – Это была ошибка!
То ли герой шагал недостаточно быстро, то ли Ирочка в какой-то момент поднажала, но в следующей сцене они уже стояли лицом к лицу.
– Дурочка моя, – целовал он её щёки.
– Тварь проклятая, – добавлял от себя Илья.
Его круглая спина сотрясалась от рыданий. Такое случается: депрессивные пациенты плаксивы.
– Я думал, что забыл всё, забыл, – всхлипывал Илья. – Я же вылечился уже. А сериал этот… опять накатило. Тварь такая… И зовут тоже Ирка. Совпадение же…
Он бормотал довольно долго, и постепенно сложилась картина его боли. Супруга Ильи, Ирина, как-то в пылу ссоры созналась, что в течение года изменяла ему с каким-то Васей, записанным в телефоне как «Газель Почасовая».
– Я видел, как он звонит, – бормотал Илья. – А она говорила: «Мандарины в киоск нужно привезти. „Форд“ сломался». Целый год меня за нос водила.
Сам Илья изменял супруге часто и с размахом, но ближе к пятидесяти остепенился и стал ходить налево под настроение, то есть раза два в месяц.
Потом его дочь связалась с биржевым брокером и стала жить отдельно, а самого Илью накрыли кирпичные мечты. Он перестал интересоваться женщинами и, очистившись, считал себя порядочным семьянином. И тут жена сообщила ему об измене.
– Мимоходом так сказала, но твёрдо, – вспоминал он, водя кулаком по воздуху. – Стоим на кухне, ругаемся, она с тарелками возится. И говорит: а я с Васькой трахалась. Целый год ему давала. И у него на квартире, и у нас. А чего ты удивляешься? Ты своих Марин куда водил?
Выражение «своих Марин» оскорбляло Илью как любое ложное обвинение, ведь Марин у него было две или три.
Его мощная спина выворачивалась дугой и дёргалась от рыданий. Боль закручивала его в клубок, как желудочный спазм.
За нами наблюдал вернувшийся санитар. Он показал в сторону сейфа в подсобке, где держали успокоительные, но я покачал головой.
Илья вдруг распрямился, и лицо его стало почти нормальным.
– Тебе жена изменяла? – спросил он начальственно.
Я не знал, что ответить.
– А-а, – прошипел он хитро. – Изменяла! Все они давалки. Думаешь, пока ты здесь, на неё никто не вспрыгнул?
– Ты полегче, – сказал я, вставая. – Иди в палату, отдохни. Таблетки выпей.
Мысли об Оле вспыхнули во мне, словно на угли плеснули бензина. Если Илья хотел добиться синхронности наших страданий, ему это удалось. Злоба сковала моё горло, как пачка мятных леденцов.
