Маршруты казались короткими, расстояния – огромными. В этой диспропорции была издёвка. В среду я так устал от ходьбы, что весь четверг пролежал в палате на манер плачущего Лёни, заставляя себя слушать музыку.
В курилке я встретил Тихона. Он редко появлялся на людях. Я никогда не видел его в столовой: возможно, у него было спецобслуживание.
Тихон мял губам незажжённую сигарету, глядя в окно. Он услышал моё появление, но не повернулся. Моему отражению в стекле он сказал:
– Вы надеетесь на лучшее.
Было неясно, вопрос это или утверждение.
– Говорят, так надо, – ответил я. – Надо где-то черпать силы.
Он кивнул, словно я сказал что-то очень правильное. Глаза его чуть сузились. Они казались смеющимися.
– Я вот иногда думаю… – проговорил он, и сигарета колыхнулась в такт. – Я думаю: ведь бывают напрасные жизни.
– Что вы имеете в виду?
– Родился ребёнок, в пять лет поставили диагноз, родители продолжили бороться и боролись, собирали деньги, вывезли в Европу, долго лечили, но в семь лет он всё равно умер, так ничего и не увидев. Разве нет в этом ужасной напрасности?
На слове «ужасной» он сморщился, словно раскусил клюкву.
– Вы о чём-то личном?
– Нет, – он тряхнул головой, сминая в мецевой банке из-под шпрот незажжённую сигарету. – Нет, просто подумалось. А может быть, мы все напрасны?
– Вам здесь не очень помогают? – спросил я аккуратно.
– Эти копания в себе – напрасная вещь. Мы платим деньги, чтобы нам показали собственную ничтожность, словно она и так не очевидна. Лучше впасть в добровольное безумие. Чем я и планирую заняться вечером. Я нашёл хороший сериал.
Тихон ушёл, оставив после себя слабый запах одеколона, – отголосок какой-то другой его жизни.
Как-то на крыльце меня остановил человек южной наружности и спросил с сильным акцентом, как найти главврача. У него было тёмное щетинистое лицо и пристальный взгляд. Массивный перстень на пальце не давал ему покоя: он тёр его ладонью, словно пытался вызвать джина. Он был нетерпеливым и злился, что я его плохо понимаю.
– Э, слышь, ну, мне нада… Ты эта… Здесь живёшь? – он кивнул на корпус.
– Да.
– А Вовку-кузнеца знаешь?
– Не слышал о таком.
– Такой тощий, старый. Ну?! – южанин смотрел так, словно поймал меня на лжи.
Я ответил, что Вовку-кузнеца не знаю, а чтобы он не увязался за мной, предложил зайти с бокового входа, который зимой был всегда закрыт.
Он искал Меца. В курилке я рассказал тому о визитёре, но Мец лишь отмахнулся. За последние недели ему стало значительно лучше, и из странного замкнутого деда он превратился в любимца медсестёр и половины пациентов.
– Что этим южанам от тебя нужно? – спросил я.
– Не знаю. Фанатики какие-то. Делать нечего. Придумывают всякую чушь.
Мысли такого рода его почему-то не заботили и не пугали.
За такими беседами, нелепыми и увлекательными, мы проводили вечера.
Иногда к нам присоединялась Галя – новая пациентка, поступившая в клинику в феврале. Ей было лет пятьдесят, и выглядела она занимательно. Её светлые волосы были очень длинными, потому что Галя панически боялась их стричь. Волосы она складывала сложными локонами, напоминавшими чалму.
Её блёклое лицо располагало к себе простотой и застенчивостью. Голубые глаза внимательно смотрели через узкие треугольные щёлки, словно Галя видела исходящий от нас свет. Она была довольно разумной, и, хотя говорила неспешно, мне почему-то нравилось её слушать.
