У Гали была ещё одна фобия: она боялась электромагнитных волн. Это напоминало аллергию на излучения. От разговоров по сотовому её щёки покрывались сыпью, а звук работающего компьютера доводил до зубной боли. В прошлом году Гале пришлось переселиться из городской квартиры мужа в садовый дом, где она прожила почти год вместе с приблудной кошкой Грушей. Угрозой был даже электрообогреватель, поэтому дом отапливался дровяной печкой.
Галя чувствовала заражённость эфира. Может быть, она реагировала не на электромагнитные излучения, а на ту чушь, которую эти излучения переносят. Она не пользовалась телефонами или интернетом, не смотрела телевизор и не читала электронных книг и всё равно казалась удивительно здравомыслящим человеком.
Но электрофобия тяготила её. Галин сын был управляющим московского банка и жил в самом эпицентре излучений. Из-за болезни матери они почти перестали общаться. Галя страдала от невозможности позвонить ему и увидеть внуков.
В курилку она часто приносила металлическую кружку, которую наполняла крутым кипятком из чайника медсестёр – те позволяли Гале такую вольность. Я не знаю, зачем Галя так мучила себя, обжигая об кружку руки до волдырей. Если я пытался помочь, она отнекивалась.
– Галя, давай я изолентой вот здесь перехвачу, – предлагал я.
– Не надо.
Галя избегала пластмассы и прочих полимеров.
Иногда я занимал себя изучением документов, которые принёс Скрипка, перечитывал и пытался вообразить мир, который их породил. Представления были обрывочными. Серые робы невольников и пятна тусклого света. Офицерская форма и сверкающие медали. А может быть, нет никаких медалей. Может быть, офицеры неотличимы от невольников. Что они делают? Таскают тяжёлые ящики? Вмуровывают их в стены?
В пятницу вечером я пошёл в душ. Обычно я делал это в течение дня, потому что по вечерам у душевой собиралась очередь, но после длительной прогулки сильно замёрз и почувствовал нестерпимое желание согреться. Зонтик размером с подсолнух сеял мелким дождём.
Я возвращался в палату, вытирая влажные волосы, когда меня перехватила дежурная Оксана. Она сказала, что меня спрашивала какая-то девушка, но мой сосед Лёня предположил, что я уехал домой на выходные.
Оксана казалась смущённой.
– Что за девушка? – удивился я.
Оля ещё болела.
– Она сказала Алиса.
– Алиса?!
– Она только что ушла, – лицо Оксаны стало растерянным.
Я заскочил в палату, погасил настольную лампу и прильнул к стеклу. Я никогда не видел Алису в зимней одежде, но сразу узнал её по тонкости фигуры, которая удалялась между старых сосен.
Я вылетел из палаты, сбросив по дороге шлёпанцы, пересёк вестибюль и выскочил на улицу. Влажные стопы прилипли к камню, словно крыльцо было облито сиропом.
– Алиса!
Ворона шумно поднялась с ветки и тяжело полетела в сторону диспансера. За забором мелькали тени. Может быть, она сразу села в машину? Или пошла через дворы к остановке?
Оксана выскочила следом и потащила меня обратно. От моего халата поднимался пар.
– Ты с ума сошёл? После бани на мороз! Мне голову оторвут!
– Блин! – мне было жаль Оксану, но досада оказалась сильнее. – Сложно было, что ли, попросить подождать?!
– Ну, Лёня сказал, ты уехал. Прости, я не подумала. Ты позвони ей.
– Ладно, – ответил я примирительно.
Телефона Алисы я не знал. Звонить было некуда.
По пути в палату я встретил депрессивного Илью Ланькова. Я думал, после той сцены в комнате отдыха он будет меня избегать, но он кинулся ко мне и доложил, что утром его выписывают.
