Мне больше нравилась первоначальная идея, в которой Шефер-захватчик скупал бывшие советские предприятия и выдаивал их до капли. В этом повествовании было не так много героики, но была честность, из которой и рождаются герои нашего времени.
Но Шефер по совету помощников стал заливать повествование лаком, и вместо циклопического глаза на обложку рвался восковой манекен в костюме.
В ноябре 2012 года умерла моя мама, и я прекратил работу над книгой. Никто о ней не напоминал. Скоро Шефер пошёл в рост и из местечкового бизнесмена превратился в олигарха федерального масштаба с эшелонированной обороной пресс-секретарей. Из человека, похожего на Карлсона в расцвете сил с лихо зачёсанными волосами и дорогим спорткаром, он превратился в невысокого старичка с чесночной щетиной на голове, который появляется на публике только по очень большим поводам. Наши странные встречи всё больше походили на сон.
Дул влажный ветер. Я развернулся и стал смотреть на парковку. Часы посещения заканчивались, и машины в основном отъезжали.
Позвонила Оля. У Васьки кашель и температура – сегодня никак. Прости, но ты же понимаешь… Да, конечно, никаких вопросов. Как Васька? Нормально. Бредит немного. Ну, обними его от меня. Приезжай в среду, если сможешь.
Вернувшись в палату, я проверил «Инстаграм». Оля перестала его обновлять. Может быть, не о чем было рассказывать. А может быть, рассказов было слишком много.
* * *
Следующая неделя была рыхлой, как бессонная ночь. Я стал нездорово пассивен. Никто меня не держал в клинике, но менять что-то было лень. Я словно ехал на велосипеде по песочному пляжу, когда проще идти пешком, а ещё лучше – лежать.
Механика танцыревского подхода становилась всё более очевидной. Он вытаскивал на свет грязное бельё, просушивал и возвращал обратно. Наше прошлое – это просто бытовой мусор, и главное – не дать ему сопреть.
Круг тем замкнулся. Мы говорили о родителях и друзьях, об Оле и о снах, о комбинате «Заря» и моём воображаемом брате. Танцырев просил представить его внешность и возраст, возвращая меня к видению на берегу Красноглинного, но дальше этого дело не шло.
Там, в окрестностях Филино, было нечто страшное и подвижное, что требовало выхода, без чего остальная жизнь становилась плохо сыгранным спектаклем.
Иногда Танцырев разглядывал эскизы, которые я рисовал в палате или комнате отдыха от безделья.
– Обратите внимание, сколько остроугольных вершин, – говорил он.
С рисунков торчали локти, шпили, остроносые ботинки, уходящие к горизонту рельсы и оконечности заборов.
– Что это значит? – спросил я.
– Это ваше напряжение, – пояснил Танцырев. – Продолжайте. Рано или поздно оно выйдет наружу. Не препятствуйте этому.
Он предложил мне ходить на арт-терапию. Я как-то заходил в класс и даже попробовал играть на гитаре, но пальцы показались деревянными, а сам инструмент лёг мне на колени, как неживая рыба. Мне даже показалось, я ощущаю вонь протухшей чешуи. Танцырев сказал, что мне лучше рисовать.
Оля должна была приехать в среду, но заразилась от Васьки и свалилась с высокой температурой. Голос её стал тяжёлым и не своим.
– Ой, нос уже весь стёрла, – жаловалась она. – «Симпсонов» смотрю. Надоели уже. Две тренировки пропустила.
– Хочешь, я приеду? С Васькой посижу?
– Ты что?! Заразишься.
Одиночество стало осязаемым, как слишком влажный воздух. Кругом стало много пустого места. Шаги звучали странным эхом. Я шагал куда-то, но мир в это время шагал прочь. Мы словно плутали по разным лабиринтам.
