– А вы считаете себя блаберидом?
Конечно. Я просто скольжу вдоль стекла и вижу своё отражение.
– Вы сказали – отражение. Ваше отражение существует по эту или по ту сторону стекла?
У меня странное отражение. Иногда оно может оживать. Может быть, это мой воображаемый брат. Это какая-то игра ума. Если оно и существует по ту сторону стекла, мы не общаемся. Наверное, стекло непроницаемо.
– А существуют не-блабериды?
Всегда существует что-то противоположное. Я думаю, не-блаберид есть в каждом человеке, но мы предпочитает о нём забывать. Нет блаберидов по рождению. Блаберидами становятся для простоты. Если в доме есть лифт, мы не ходим на 18 этаж пешком.
– Что говорит о блаберидах Братерский?
У него много теорий. Он считает их заготовкой для тоталитарного общества. Чем-то вроде термитов: социальных существ, не способных к самостоятельной эволюции.
Когда-нибудь интернет станет нашей реальностью. И люди окончательно потеряют способность отличать правду от вымысла. Им этого будет ненужно. Каждый человек – это, в сущности, маленький социальный транзистор. И чтобы транзисторы были взаимозаменяемы, они должны быть максимально просты.
Думаю, сам Братерский видит себя на вершине этих пирамид. Он любит рассуждать о концепции сверхчеловека.
– Вернёмся к вашему отражению. Вы сказали, оно может оживать. Подумайте о нём. Подумайте о своём брате. Что приходит на ум?
Ровным счётом ничего.
– Вы о чём-то подумали.
Я не знал, о чём я думал. Всё как в тумане.
Я вдруг почувствовал Танцырева где-то у своего плеча. Он протянул мне пачку старых фотографий, чёрно-белых и цветных. Краски на них желтили, зелёный походил на коричневый, а синий – на серый. Это были фотографии каких-то улиц, сделанные в 80-е или 90-е годы, когда города казались пустоватыми, чистыми и прозрачными. Люди на них наивно улыбались и спешили куда-то, не понимая, что их ждёт путч и дефолт. На фотографиях были старые советские машины, которых уже давно не увидишь, и троллейбусы, в точности как сейчас. Озабоченность людей на снимках казалась ненастоящей: лето вокруг них было слишком замечательным, чтобы о чём-то переживать.
– О чём вы думаете? – услышал я голос Танцырева.
Когда мне было пять лет, я сидел на кухне с отцом. Он что-то чинил. По-моему, радиоприёмник. А мне стало скучно. Я взял нож, потому что хотел порезать яблоко. Отец велел положить нож, но я обещал быть очень осторожным. У меня не вышло. Вместо яблока я рассёк себе палец, но отец не заметил. Я ушёл и долго сидел в своей комнате, а кровь всё шла.
– Вас напугал вид крови?
Нет. Мне было стыдно. Не хотелось выглядеть дураком.
– Почему вам было стыдно? В конце концов, вы порезали сами себя. Подумайте о стыде. Вам пять лет и вам стыдно. Что вы вспоминаете?
У моей бабушки по отцовской линии был дом под Санкт-Петербургом. Когда я был совсем маленьким, мы часто бывали там.
– Кровь. Что-то связанное с кровью?
Отец один раз сильно распорол руку, когда пилил циркулярной пилой деревяшки в саду. Там стоял специальный стол, на котором дед распиливал доски. Дед говорил отцу не работать голыми руками, но отец не послушал. И у него остался шрам на ладони.
– Почему вы испытывали стыд?
В то лето был случай с болонкой Жулькой. Маленькой белой болонкой, похожей на игрушку. Она жила у бабушки в том доме под Петербургом. С ней случилось нехорошее…
– Она умерла?
Она погибла. Все считали, что по моей вине. Во дворе жил сторожевой пёс по кличке Дракон, поэтому Жульку не выпускали из дома. Может быть, он принимал её за кота. У него были огромные челюсти – такие экскаваторные ковши. Жулька и сама до смерти его боялась. А я как-то вынес её во двор, Дракон прыгнул, и я от неожиданности выронил её. Я даже не заметил, как всё случилось. Жулька не издала ни звука. Мне показалось, что ничего не произошло. Она сразу умерла.
