– Вас отругали за это?
Наверное, нет. Нет. Только двоюродная сестра говорила, что я трус, потому что отпустил Жульку так легко. Я действительно растерялся. Но взрослые не ругали. Они ничего не сказали. Но все считали меня виноватым. Все знали, что Жульку нельзя выносить во двор. Я знал. Нужно было крепче её держать. Я виноват.
– Вам было пять лет и вы были ростом с того Дракона, так? Вы ошиблись, но вряд ли сделали это намеренно. Вы до сих пор чувствуете вину? Кто-то из взрослых говорил с вами об этом? Кто обвинял вас в смерти Жульки?
Я не помню. О Жульке просто перестали говорить. Все молчали, потому что всё и так было понятно. Мы похоронили её в огороде, и всё стало как прежде. Я больше не думал об этом.
– Зачем вы её вынесли? Что спровоцировало вас?
Я не помню. По-моему, я хотел отнести её в сад. Я просто так это сделал. В детстве так бывает.
– Вы сказали «кит предложил». Что вы имели в виду?
Какой кит? Я такого не говорил.
– Вы только что сказали: кит предложил.
Не знаю. Может быть, оговорился. При чём здесь кит? Разве я такое сказал?
– Да, только что.
Кит, кит… Понятия не имею. Кит предложил? Я что-то другое имел в виду. Не помню.
– Хорошо, запишем в загадки.
От этих сеансов оставалось чувство, будто хирург вскрыл тебе брюшину, но не стал зашивать.
* * *
– Покойники всегда кажутся тяжеленными, – ворчал Мец, цепляя на лопату громадный ком снега. Почему-то снег напоминал ему о покойниках.
Мец был фантастически силён. Я не пытался угнаться за ним: если работать в его темпе, к утру разболится спина.
От работы жарило. Жар походил на лихорадку.
– А я как-то резал здорового такого вепря, – рассказывал Мец, швыряя снег с остервенелостью кочегара. – Так местные к нему подходить боялись. А резать надо по науке. Молитву сначала прочитать. Я его цепью к трактору привязал, так эта зверюга раскачала и перевернула его нахер, – хрипло смеялся он. – Три часа танцевали…
Комья снега летели как из катапульты. Мы расчищали проезд к танцыревской парковке. Антон благословил нас на трудовой подвиг.
Тёмный внедорожник подкрался сзади и засигналил так внезапно, что небо на секунду стало будто ближе к земле. Я шагнул в сугроб и провалился почти по колено. Машина медленно напирала сбоку. Мец повернулся и смотрел безразлично, вытирая ладонью потную шею. Он был в кроссовках и лезть в глубокий снег не хотел.
Внедорожник слепил фарами. Синие лезвия кололи глаза.
– Ну, чего замер-то? – крикнул Мец и махнул рукой, чтобы внедорожник взял левее.
Автомобиль дёрнулся, наехал колесом на сломанные снежные пласты, сминая их с громким хрустом, и снова замер. Приоткрылось окно. Высунулось круглое мужское лицо.
– Ты, с лопатой, – обратилось лицо к Мецу. – Ты в сторону отойди.
– Езжай, – сухо ответил Мец. – Проходишь. Давай смелее.
От его шеи поднимался пар.
– Ты в сторону отойди, – повторил голос, возвышаясь. – Лопату убери.
– Давай уже, – Мец не двинулся, достал из трико пачку своих папирос и закурил. Дым вокруг него поднялся такой, словно выстрелила пушка.
– Слышь, псих?! – голос стал ядовитым. – Тебе в бубен дать? Взял лопату, отпрыгнул в сторону. Я сейчас выйду!
– Ну, выйди, – Мец продолжал стоять.
Внедорожник поехал, сталкивая Меца в сугроб, почти ломая ему колено. Голос снова заорал:
– Лопату убрал, дебил! Ты слов русских не понимаешь? Шиза грёбаная!
Автомобиль плюнул в нас снегом и уехал на парковку. Вентиляторы шумели так, словно он готовился ко взлёту.
