После обеда я хотел позвать Меца на перекур и обсудить стычку с Тониным папашей, но Меца в палате не было, а Паша на мои вопросительные жесты не реагировал. Губы его кровоточили.
Дежурная Аня, глянув в журнал, сообщила, что Меца не будет как минимум до выходных.
– Он дома?
Аня замялась.
– Он переведён в другое отделение. По состоянию здоровья.
Я хотел спросить ещё что-то, но Аня сделала плачевное лицо.
Галя считала, что его забрали в психиатрическую лечебницу. Я почему-то думал по-другому. Хотя внутри Меца и жил этот необузданный мясник, он столько раз сдерживал его порывы, что был нормальнее нас всех. Его порочность, граничащая с психопатией, каждый день сталкивалась с непроницаемой стеной Мецева самообладания. Ему не место в психушке.
Вечером я подошёл к дежурным ещё раз, но новостей о Меце не было.
Я вернулся в палату и обнаружил Лёню, деловито складывающим свои вещи в одинаковые стопки. Утром его собирались выписать.
– Получается, я вернусь с выходных, а тут будет кто-то другой? – с неким сожалением спросил я.
Лёня сел на койку в растерянности, словно осознав масштаб неудобств, которые причиняет.
– Лёня, я же шучу, – ответил я. – Очень рад за тебя.
Он грустно смотрел в окно, представляя за ним свой Рижский залив. За время нашего знакомства он мало изменился, но, вероятно, врачи обнаружили в его состоянии положительную динамику. Или у его жены просто кончились деньги.
* * *
Ночь на пятницу я не спал. Тревога была как перед высадкой на Луну. Я провёл в клинике шесть недель, показавшихся шестью месяцами, и всерьёз сомневался, могу ли дышать вольным воздухом.
Оля приехала на моей машине и уступила мне руль – трогательный жест доверия.
Пробка, в которую мы попали на выезде из города, показалась мне чудесной новогодней гирляндой. Красные огни, изгибаясь, ныряли в низину около реки и поднимались по ту сторону, словно росчерк самурайского меча. От машин поднимался пар, унося вверх кровавые следы стоп-сигналов и звёзды уличных фонарей. Слякоть на окнах защищала нас, как балдахин.
Оля за время болезни накопила сил и говорила без умолку. Почему-то её волновала теория о первом человеке. Оля была убеждённой дарвинисткой и спорила заочно с каким-то самопровозглашённым тортонским проповедником (тот, вероятно, просто троллил публику), но в её аргументацию прокрадывались лёгкие сомнения.
– Они говорят, будто у нас сознание от пра-людей, а тогда откуда оно у самих Тортонов? – спрашивала она. – Хотя и у людей оно откуда?
Я молча улыбался, а такие аргументы заводили Олю сильнее открытого спора.
– Ну, чего ты лыбишься? Да не спятила я! Просто рассуждаю. Я тебе ещё одну чудесную новость расскажу: твой Гриша Мостовой стал главой пресс-службы у Шефера.
Оля смотрела на меня торжествующе. Я фыркнул:
– Ну и что? Удачи ему и всяческих благ. Почему-то я совсем не удивлён.
Она расхохоталась без причины, и я рассмеялся вслед. Мы ржали, словно надышались веселящего газа. Кругом была пробка, с неба падали снежные перья, стекло потело, радио хрипело, сложности были позади, а нас ждали пусть небольшие, но каникулы.
Я смотрел в боковое окно. Раньше я всегда смотрел только вперёд или в зеркала, но вдруг обнаружил прелесть боковых стёкол, за которыми жизнь текла во всех мелких подробностях. В соседних машинах жестикулировали, ссорились, молчали, сморкались в бумажные салфетки, смотрели одним глазом в смартфон, задумчиво изучали магнитолу…
