Женщина – лицо земли, на которой ты родился, которую тебе предстоит защитить и возвысить.
Сколько раз я слышал, как опустошенные проходимцы и циники изощрялись в анекдотах над этим святым чувством, но все их изощрения лишь свидетельство того, что души их пусты и сыпучи, как барханы, не освеженные ливнем, кочующие по рыжим равнинам смерти…
И нельзя не поверить поэту, когда он говорит:
Весь век,
Всю жизнь
Куда-то уезжая,
– Боюсь владеть:
Владеют, не любя.
Боюсь к тебе привыкнуть
Без тебя…
В нашей современной поэзии нет-нет да и вынырнет из полемической «пены» литературных «бурунов» розовая физиономия обывателя, этакого Дон-Жуана с червонцами в кармане и с неувядающим запахом ресторанных кухонь…
Эта гладкая и жизнерадостная физиономия внезапно возникает перед красавицей на улице, в магазине, в кино, в театре. Она, эта физиономия, преследует красавицу в трамвае, в метро, в самолете, потом, вдохновясь, эта возбужденная физиономия оповещает о «победе» в стихах, в поэмах, лезет с «темой любви» на сцены и на экраны, требует к себе внимания…
Для этой одутловатой физиономии любовь – что-то вроде небольшой, но забористой щекотки…
Это та самая физиономия, которая мчится из Тул-лы прямо в Амстер-рдам! Это ей пише-ется! Пише-ется! Да, пишется, но никогда не поется!..
Помните, у Сергея Есенина:
Любимая!
Я мучил Вас,
У Вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред Вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.
Нельзя ничего уважать – с завязанными глазами и с застегнутым сердцем…
Верность и красота рвутся из сердца поэта:
…Люблю!
Люблю тебя, Россия!
Пусть слышит мир,
Как я тебя люблю!..
Остерегают:
Это, мол, поссорит…
Зачем так громко?
Это ж не союз!
Не всякий крик
И ссорит,
И позорит.
Войну прошедший,
Вас я не боюсь.
Дмитрий Ковалев оригинален не только своей особой философией творчества, но и конструкцией строфы, ее композицией, ритмом и размером строки.
Ему удаются стихи материального, фактического плана, где образность на виду, где слова диктуются жизнью, а не холодным желанием отметить увиденное.
Хочется, чтобы пейзаж в стихах Дмитрия Ковалева присутствовал щедрее и ярче, полемика была боевее, шире.
Предельная искренность искупает заметные издержки в творчестве поэта: растянутость, вычурность и витиеватость фразы.
И полноту воды от рек в слиянье.
И смысл весны сугробы оголяют.
Болотца вышли из себя и по лугам гуляют.
И разбрелись по ним вьюны с линями
Нежно и достойно несет поэт слово о любви и преданности, о красоте и возвышенности. Без верности и красоты – нет искусства. Без цельности – нет мира, в котором бы неопытная душа нашла для себя нужные вехи,.,
Но и Дон-Жуан не дремлет. Первозданное чувство это, вечно куда-то спешащая физиономия легко назовет «наивным аборигенством», тоску по родному краю – «почвенничеством», а верность Отчизне – «бородатым патриотизмом»…
Национальное звучание слова нельзя отрывать от интернационального, нельзя подменять его общечеловеческим звучанием. Планета наша гудит от классовых потрясений. И наш интернационализм должен действовать в стихах с целевыми, классовыми задачами, а не с обывательски сытым рассуждением о псевдообщечеловечности, за которой порой прячет свое, как бы сказал Маяковский, мурло банальная аполитичность, рвущаяся из Ту-лы з Амстер-рдам…
Было бы хорошо, если бы наша литературная критика поддержала по-настоящему тех своих собратьев по перу, которые пишут о солдате, о сталеваре, о шахтере, о трактористе, то есть о главном в жизни.
