Конечно, я любил маму всем юношеским сердцем, не знавшим еще никакой любви, кроме родительской. Но вот разговаривать с ней по телефону – нет, извольте.
Мама, как и многие ее подружки, совершенно не умела говорить по существу, постоянно барахталась в темах для бесед и тянула время. Я эти телефонные разговоры терпеть не мог, в дороге и по мобильнику – тем более. Но тогда не отвертеться было: все-таки родители волновались.
Я ответил. Мама сразу же забросала меня вопросами, словно снарядами из пушки, а я даже не успел разгрести первую порцию и придумать ответы, как посыпалась новая. Иной раз казалось, что перед мамой ставили секундомер и заставляли прочитать текст в несколько листов на время, хотя, конечно же, никакого измерителя времени перед ней не стояло.
Она начала просить прислать ей фотографию из поезда. Я быстро ответил, что стыдно фотографировать на глазах у других, что, мол, посчитают странным и несамостоятельным. К счастью, мама не настаивала. Но попросила все-таки сфотографироваться, если будет шанс побыть наедине в плацкарте. Что-то мне подсказывало, что такого шанса не будет. Но я пообещал прислать ей фотографию с остановки, если она не случится ночью. И, вроде как, выиграл в поединке лжи. А на душе было все-таки паршиво.
Мама, кажется, успокоилась. Рассказала о какой-то передаче, которую успела посмотреть, о подруге, у которой дочка решила выйти замуж, о соседке, которая утром как-то странно косилась на наш огород, и еще о многом другом. У мамы была невероятная способность – быстро выдумывать темы для разговора, даже не пытаясь сделать вдох или дать мне ответить.
И я слушал, честное слово. Пытался выпутать из маминых слов хоть что-то, что могло бы как-то развеселить меня, не надеясь услышать ничего дельного, но слышал только шум. Я испугался собственной лжи до чертиков, закопался во вранье так, что не представлял, как теперь выпутаться. И надеялся только на то, что обман никак не вскроется, а в интернете найдется подходящая фотография из поезда.
Отец же, который на пару минут отобрал телефон у мамы, как всегда был краток и разговаривал, словно сверяясь с планом. Он спросил о моем самочувствии и поставил первую галочку в списке. Напомнил не забивать голову всякой глупостью и всегда помнить о его советах – вторую и третью. В довесок пригрозил, что, если вдруг буду вести себя плохо у дяди, то мои московские каникулы быстро закончатся. Поставил заключительную галочку и отдал телефон обратно.
За это я уважал папу – за разговоры по делу. Но иногда жалел, что никогда он не говорил иначе.
– Ну хоть вообще не отвечай! Так заболтают… – вздохнул я, когда экран телефона наконец-то потух.
– Поучиться бы у твоей мамы затыкать тебе рот…
– Это зачем?
– За последние часы ты произнес слов больше, чем я за последний месяц. А сейчас такой кроткий был, загляденье.
Самолюбие взорвалось от негодования. Чтобы меня кто-то когда-то называл болтуном? Нет, это из разряда фантастики. По отзывам знакомых и друзей я был парнем исключительно приятным.
– Это ты просто неразговорчивая тетеря, – буркнул я и отвернулся. А Тоня хмыкнула, включила музыку и прибавила газу.
В этот раз стрелка спидометра колебалась на ста двадцати. Мы ехали по полупустой дороге: фуры будто бы уже испарились и больше не мешали простым смертным, да и других машин было немного. И природа вокруг казалась мне статичной, протянувшейся золотистыми полями до бесконечности. Смотреть определенно не на что. Я включил игру и принялся собирать урожаи на несуществующих фермах.
