Женя и Кирилл обмениваются безмолвными улыбками – индейцы, раскурившие трубку мира.
Что ж, значит, и эти – твои. Твой гипноз с ними не так прямолинеен, твоя власть не так очевидна, как в случае с Артёмом или Шатовым. Но чары – работают, как я и ожидала.
– Он сам решил готовить даже простуженным? – спрашиваю я, чтобы окончательно оставить тему животных. Женя кивает.
– Да, Дима частенько теперь готовит. Общага, видно, перестроила… А когда узнал, что ты приедешь – прямо настаивал, что приготовит сам.
Не красней.
Выпрямляюсь и незаметно перевожу дыхание. Я счастлива и взволнована – но Кирилл не должен этого видеть. Он и так смотрит чересчур пристально: точно ждёт, что я покраснею.
– Ого… Даже так.
– Может, общага и учит готовить, но вот я там жить совершенно не жажду, – заявляет Кирилл. – С месяц посмотрел на этот общий душ, на клопов – и съехал.
– Ты же в политехническом учишься? – уточняю я.
– Да.
– А специальность?..
Он ухмыляется.
– Ну… Ты же гуманитарий, правильно? Тогда не ломай голову. Всякие штуки, связанные с электричеством.
Ах вот как. Я, конечно, не увлекаюсь соревнованиями в снобизме, но… Сейчас спросит Женя.
Она спрашивает.
– А ты, Юль? Мне Дима говорил что-то, показалось – философия, но потом я поняла, что не совсем…
– Всякие штуки, связанные с литературой, – глядя на Кирилла, произношу я.
Женя смеётся, одобряя моё парирование.
– Филология, да? Я вспомнила!
– А ты читала Буковски? – Кирилл заинтересованно наклоняет голову набок; тоже – почти так же, как ты. И снова унылое эпигонство: если у тебя это выходит обаятельно и порой – почему-то даже эротично, у него – очередным знаком отстранённого высокомерия. Вот что бывает, когда подросток из художественной школы пытается копировать Боттичелли, а пьяная бухгалтерша голосит в караоке Селин Дион.
– Нет, но наслышана.
– Я недавно дочитал «Макулатуру», и…
– Буковски? Это тот, который нравится Хэнку Муди и его даме? – оживлённо спрашиваешь из коридора ты.
Наконец-то входишь – раскрасневшийся от кухонного жара, невыносимо очаровательный. Я опускаю взгляд.
– Да. – (Ради тебя Кирилл легко отказывается от продолжения своей фразы). – Он самый. «Грязный реализм» и все дела.
– Хэнк Муди – это писатель из того сериала, про который я тебе говорил. Помнишь? – (Вдруг садишься между мной и Женей – очень близко ко мне; на этот раз я сдаюсь и краснею. От тебя пахнет чем-то вкусным и щедро приправленным; не оттёртое пятнышко масла блестит у тебя на запястье. Подносишь руку ко рту и слизываешь его – мелким, точным движением языка. Чувствую, что улетаю куда-то далеко-далеко – возможно, в другую галактику). – «Блудливая Калифорния».
– Ох, нет!.. – стонет Женя. – Только не говорите, что сегодня мы опять будем смотреть этот разврат! Не хочу я.
Ты с утешительной ласковостью тирана гладишь её по плечу.
– Естественно, будем, Шварц. Ну скажи, вот зачем ты противишься неизбежному? Я же должен показать Юле своё любимое на данный момент произведение!
– Любимое? – улыбаюсь я. – А как же «Крёстный отец»?
Твои глаза беззастенчиво скользят по моему лицу. В них дремлют лесные тени, дремлет что-то древнее и страшное – даже сейчас, в этой милой и неопасной квартире, где ты то и дело шмыгаешь носом и покашливаешь.
– Вот я и говорю: на данный момент. «Крёстный отец» – вне времени… – (Прикасаешься к груди, подчёркивая сакральность творения Пьюзо и Копполы). – Так что, мы идём на кухню или как? Чудо-блюдо от Мавра готово!
