Сворачиваешь на центральную аллею сада – широкую, ведущую к большому памятнику в честь Великой Отечественной, – и я машинально следую за твоими по-рысьи мягкими шагами. В наших прогулках ты всегда «ведёшь», как в танцах, ласково посмеиваясь над моим топографическим кретинизмом и боязнью незнакомых мест.
– Наверное, скорее пословица. Точно не скажу. А про вино – я не пью не до такой степени, как ты. Но, по-моему, совершенно не пить – тоже опасное самоограничение. Может вылиться в «наоборотный» эффект, когда дорвёшься. Мы это уже обсуждали… – осторожно покосившись на тебя, добавляю: – Но я помню, из-за чего ты так. Не хотела обидеть.
– Ну, хоть не «извини»! – грустно усмехаешься. – Меня не так просто обидеть, а тем более – тебе. Всё нормально. Можешь говорить прямо: что не пью из-за генов деда-алкоголика и дяди-наркомана. Ничего обидного тут нет. Я просто правда не хочу как они.
– Понимаю. Уважаю твоё решение, только немного боюсь… Радикальности такой, что ли. Как бы это не сказалось плохо… на тебе.
Две юркие белки перебегают нам дорогу; вспышками мелькают их рыже-серебристые хвосты. Белок здесь много, как и в роще на территории университета – и иногда ты совершенно по-детски умиляешься, замечая их. Из-за жестковатого образа, который ты себе выстроил – полная финансовая независимость от семьи с прибавкой причудливого коктейля из успешной учёбы, первых рывков в науке и сверкающе-заметного активизма на факультете, – моменты беззащитной детскости в тебе особенно поражают.
– Да-а… – тянешь с задумчивым вздохом. – Вот, знаешь, ты не первая, кто мне это говорит. Далеко не первая. Но почему-то к тебе особенно хочется прислушаться. Сам не понимаю, почему.
Несколько шагов мы проходим в молчании – только ветер шумит в ветвях и шуршит листва. Семейная боль – одна из самых режущих, и я уже это знаю, но не знаю, как облегчить твою. Мне до неразумия хочется забрать её, выпить, как воду, или – вернее – как то злополучное вино. Причаститься твоей боли, твоего разлада и страхов.
Хотя ты говоришь о своих семейных перипетиях легко, порой даже шутливо, почти от каждой подробности внутри у меня что-то саднит. Иногда это вполне невинные, светлые подробности – например, любимая песня твоего дяди, которую и ты из-за него полюбил. Я не понимаю и не принимаю тюремный шансон. Но, как только ты включил её на телефоне – протяжно-заунывное «Кольщик, наколи мне купола, рядом – чудотворный крест с иконами…», – и потом – всё выше, всё отчаянней и больнее, так, что хочется рвать одежду напротив сердца, – как только ты включил, я взглянула тебе в лицо – и не нашла слов, чтобы хоть что-то ответить.
– А насчёт генов… По-моему, ерунда всё это, – добавляю, набравшись решимости. – У меня почти все предки-мужчины по материнской линии спились. А по отцовской – две бабушки повесились. И что же теперь, крест на мне ставить?
Смотришь на меня с внезапной серьёзностью; кажется, что твой лоб прорезает озабоченная морщинка – может быть, игра света.
– Повесились? У меня тётя повесилась. Сошла с ума, – молчишь пару секунд, потом вдруг улыбаешься: – Видишь, и тут ты не переплюнула.
– Переплюнула? Так себе соревнование, – бормочу я. Встряхиваю головой: кажется, что гниловатый запах листьев вместе с непонятной тоской заползает под рёбра. Причём прежде всего – тебе, а не мне. А тебе нельзя. Твоя тоска и так слишком большая, слишком – вопреки энергично-деятельному характеру и бурной общительности. – Так что ты там говорил про омут? Значит, во мне черти водятся?
