В холостяцки аскетичной комнате нет ничего, кроме разложенного дивана молочно-белого цвета; на нём чернеют надписи с каллиграфическими завитушками – похоже на огромную страницу рукописи. Это так грубо-символично, что даже я, со своей филологической закалкой, предпочитаю не замечать символизм. Подоконник скрывается под небрежными стопками одежды (виднеется пара рубашек, которые нездорово нравились мне на тебе в прошлом) и ещё каких-то мелочей; к дивану придвинут стул, и на полу возле него поблёскивают бутылки – пустые и полные. Кола, вода, золотисто-медовый коньяк.
Заметив, с каким пылающим лицом я смотрю на всё это, ты улыбаешься краешком губ.
– Срач невозможный, знаю. Но это я ещё даже прибрался… Говорил же тебе: живу как животное, в плане быта уж точно, – картинно вздыхаешь. – Ты не таким меня помнишь.
– Почему как животное? – оборачиваюсь. – Я…
Ты стоишь слишком близко; больше нет сил. Приникаю к тебе – сначала робко, как криво приросшее деревце, потом чуть жаднее. Обвить, сжать, вдохнуть запах у шеи – глубже и глубже, чтобы впитать до конца; ты прикрываешь глаза, и пушистая тень от ресниц ложится на твои скулы; ладони ласкает шелковистая шерсть твоей кофты, твоё сердце бьётся куда-то мне в щёку, когда я сползаю чуть ниже, и…
И ты отстраняешься.
Отворачиваюсь, пробормотав «извини». Промах первый. Раздражённо морщишься.
– Юль, ну просил же ведь, ну? Не надо этих твоих «прости-извини», пожалуйста. Хочешь обнимать – обнимай, я же тебе не запрещаю… Пока что.
– Да. – (Ногой пододвигаю к себе сумку. Хочется раздвоиться и дать самой себе звонкую пощёчину). – Конечно. Я разберу вещи?
Бесшумно проходя мимо, пожимаешь плечами. Щелчок зажигалки, короткая вспышка; глядя, как ты плотно обхватываешь губами сигарету, я опять на пару секунд выпадаю из реальности. У тебя тонкие, чётко очерченные губы, и изгиб верхней женственно прихотлив. Помню его на вкус. Только тогда ты ещё не курил.
Начал поздно, курсе на четвёртом; помню и то, как ты впервые пришёл на нашу встречу, не вынимая сигарету изо рта – небритым, в мятой футболке; было в этом что-то подростково-демонстративное. И мрачно-отчаянное, как у героев Байрона. «Вот, хотел сразу показать тебе, каким стал, – сказал ты, потушив сигарету. Ты уже тогда курил неправильно, если судить по канонам, но с изящной аристократической развязностью – держа двумя пальцами и чувственно, шумно выдыхая после затяжки. Тебе всегда нравилось подчёркивать, что ты не соблюдаешь общие правила. – Чтобы потом не было шока».
– Ну, разбирай, – садишься на диван, утопая в серебристых завитках дыма. – Если время не жалко на это тратить.
– Жалко, – признаюсь, улыбаясь. – Тогда только ополоснусь, а то я грязная с дороги. Совсем как бродяжка. Можно?
– Бродяжка… – качаешь головой и улыбаешься в ответ – впрочем, с прежней печалью. – Мойся, только недолго. Сейчас покурю и покажу тебе душ… – вдруг киваешь на бутылки. – Ты не против?
– Нет, конечно. Почему я должна быть против?
Опускаюсь на колени около сумки и роюсь в ней в поисках мыла и шампуня. Смотришь на меня, задумчиво склонив голову набок.
– Ну, я купил алкоголь, не спросив тебя. Хотел сразу уточнить: это для того, чтобы ты расслабилась. Успокоилась. Мне это очень важно. Заставлять не буду. Если вдруг подумала: «Он так сделал, чтобы меня напоить»… Знай, что это глупости.
– Ещё бы не глупости! – (Достаю мочалку и мыльницу, стараясь унять дрожь в руках. Сколько же можно?.. Я уже почти рада, что у тебя есть коньяк). – Я же сама приехала к тебе, сама добивалась этого, разве нет? Было бы просто смешно так думать.
