Потираешь подбородок, изображая усиленные раздумья. Именно изображая: я вижу твоё актёрство, и оно идёт тебе не меньше, чем прищуренный глаз или массивные наручные часы. Часы, которые так подчёркивают косточку, выпирающую у тебя на запястье.
– Так, ну… Сложновато. Вы уловили суть, Профессор. Поставлю, пожалуй, на второе! Но это прям пальцем в небо.
Разочарованно киваю.
– Правильно. Одна девочка бегала медленнее. Она была очень полная – крупнее меня в ту пору. Только её я всегда и обгоняла на физкультуре.
– Ну, теперь-то тебе вообще можно о весе не волноваться! – (Искоса окидываешь меня оценивающим взглядом – не впервые, но каждый раз это жутко смущает). – Я бы даже, наоборот, уже добавил тебе пару-тройку килограммчиков… Ты как будто каждый раз всё меньше и меньше. Растаешь скоро.
– Да нет. Это тебе так кажется, потому что…
Умолкаю. «Потому что мы стали реже видеться», – чуть не вырывается у меня. Не нужно так говорить: ты можешь понять неправильно.
Вернее, слишком правильно.
– Потому что – что?
Замедляешь шаг (листва шуршит в другом ритме) и смотришь на меня с пугающей пристальностью. В древесной тишине твой голос почему-то особенно шелковист – он покоряет и обволакивает. Вот только я не знаю, хочу ли обволакиваться и покоряться. Сегодня ты в чём-то чужой мне. Сегодня, как ты выражаешься, не срослось.
– Да так. Ничего важного. А как ты понял, что я никогда не носила линзы?
– Ну, ты такая… – проводишь рукой по воздуху, точно стараясь нащупать ускользающую мысль. – Не могу слово подобрать.
– Старомодная?
– Нет.
– Ретроградка?
– Да нет же, Тихонова! Ничего ты не понимаешь!
Останавливаешься, смеясь. Ты очень редко зовёшь меня по фамилии, и обычно это самые трогательно-доверительные моменты. Смех снова теплеет: ты хоть отчасти отвлекаешься от Кристины. Стискиваю зубы от этой мысли.
Почему, собственно, мне так больно? Ведь не происходит ничего нового. Есть исповедница-я, и есть длинноволосые Кристины. Боги сами вольны решать, от кого какое служение им угодно.
Разве нет?..
– Вот! Слишком классическая. – (Щёлкаешь пальцами, и это уже другой щелчок – наподобие «эврики» Архимеда. Озарение). – Классически мыслишь, и… вообще. Тебе идут очки. Мне кажется, ты не надела бы линзы, даже будь у тебя такая возможность.
Классически мыслю, значит. Всё-таки как хорошо, что ты не можешь залезть ко мне в голову.
По крайней мере, буквально.
– Ну да, так и было, – улыбнувшись, поправляю очки для иллюстративности. Лучше поддерживать привычный образ, чем копить напрасную гневную боль. – Они уже как часть лица. Мама носит линзы, а меня так и не смогла уговорить… Давай теперь ты?
– Так, ну… – (Размышляя, опираешься плечом о ствол корявого вяза и носком обуви чертишь узоры на листве. Мне уже знакома эта нервная подвижность. Почти всегда – после каких-нибудь очередных Кристин, Лен или Даш). – Допустим, такое. Номер один: я никогда не летал на самолёте. Номер два: мне не нравятся девушки в очках. Как тебе?
Нерешительно смотрю на тебя. Во мне расцветает столько всего сразу, что разобраться в этом пёстром букете не смог бы и опытный флорист. От робкой радости – до досады и жажды, которую не утолить. Очень хочу верить, что ты не замечаешь этого, и – не верю.
Просто слова. Ничего большего. От природы зашкаливающее обаяние мешает тебе проводить чёткую грань между дружеской любезностью и флиртом. Каждый раз, сталкиваясь с подобной размытостью, я повторяю себе это, как мантру.
