Всё это делал ты – ты, который когда-то называл меня своим ангелом, почти сестрой, озером после мутной воды, светилом чести и уважения. И мне хватило ума понять, что в этом нет никакого противоречия: боги вольны вести себя как угодно с теми, кто им принадлежит.
Со временем «Хочешь, сделаю больно?» превратилось в «Хочу делать тебе больно». В обоюдную зависимость. Я не знаю, кто из нас стал причиной, кто – следствием; не могу объяснить, что мы сотворили друг с другом.
Я просто стою перед тобой, вернувшись из кухни – взмыленная после попыток наскоро прибраться. Стою, упиваясь греховным счастьем на тебя смотреть.
– Сейчас вернусь. – (Приподнимаю губку в знак доказательства). – Воюю с плитой. Там всё совсем плохо, не оттирается.
Благосклонно киваешь.
– Хорошо. Только давай побыстрее.
Вскоре ты всё-таки приходишь на кухню и обнимаешь меня со спины; прижимаешься сзади, обдавая горячим дыханием. Закрываю глаза и выпускаю губку.
– Ну как? – (Кусаешь мне мочку уха, собственнически сдавливаешь грудь; у меня вырывается стон). – Всё ещё не оттирается?
– Теперь ещё хуже оттирается, – севшим голосом бормочу я; сердце колотится так, что эхом отдаёт в уши. Выгибаюсь, прижимаясь к тебе, – но ты выпускаешь меня и отходишь. Глотаю разочарованный вздох.
– Чего ты убираться-то сразу кинулась? Можно же потом, – скрестив руки на груди, присаживаешься на подоконник. Пожимаю плечами. Я сама вряд ли могу объяснить, почему уборка у тебя дома для меня сияет такой ритуальной, священной значимостью. Отчищая твою плиту и выметая мусор, я словно продолжаю обряд, начатый нами вчера.
– Не знаю. Думала разобрать хоть немножко… Но, если хочешь, я потом.
– Конечно, хочу. Надо это делать, когда я на работе! – (Наставнически поднимаешь палец). – Я еле как выбил дополнительный выходной у Жилина – ради тебя, между прочим! Так что пользуйся.
Падишах нашёл, что его не устраивает. С улыбкой отступаю от плиты.
– Пользуюсь. Жилин был сильно против?
Вздыхаешь, слегка поморщившись. Раньше почти любое упоминание твоего начальника вызывало у тебя пароксизмы раздражения: ваши отношения развивались странными скачками, в ореоле взаимного неприятия, соперничества и иронического скептицизма. Ты не любишь подчиняться в принципе, тем более – в чисто мужском коллективе. Тем более – мужчинам, которые ни в чём тебя не превосходят и в любой другой среде заслужили бы только твоё презрение. Вспоминая, какими тонкими, неуловимыми путями ты завоёвывал лидерство в университете, я всё больше убеждаюсь, что здесь от них мало проку. Другая стая – другие правила.
Теперь стало проще; теперь ты привык и морщишься лишь слегка. И всё же, слушая твои рассказы о местной внутренней иерархии, рано или поздно я невольно приходила к единственному вопросу: как ты можешь быть здесь?.. Нелепо – будто снежный барс, спустившись с гор на пастбища, жуёт траву бок о бок с овцами.
Не знаю, что бы я делала на твоём месте – среди постоянной ругани, бессмысленной строёвщины, мелких интриг, глуповатых шуток и болотисто-затягивающей возни с документами. Наверное, сошла бы с ума – уже буквально, а не метафорически. Или позорно сбежала бы через пару месяцев, разорвав контракт.
Эти варианты явно тебе не подходят. Сдаваться ты не любишь ещё больше, чем подчиняться.
Морось, повисшая в воздухе, медленно превращается в мелкий дождик. Ты отворачиваешься к окну.
