«Этот город захвачен будет другой чумой, –
Говорила старуха, пустыми зрачками огонь жуя, –
Лазаретов и язв лишённой. Поднимут вой
По церквам гордецы-святоши – как прежде, зря».
Расскажи, старуха, как зелье твоё варить?
Сколько раз при луне мне ложе совьёт лоза?
Не под силу мне воду пить, по земле ходить
Без того, кому люди не могут смотреть в глаза.
«В этом городе вспыхнет пламя до облаков –
Там и кости твои сгорят, и моря чернил.
Не ходи на ласковый шёпот, не слушай зов
К тем осинам, где смех Иуды в корнях застыл».
Не боюсь я, старуха, ни пламени, ни меча.
Мне осины милей, чем лживая сласть цветов.
А умру – с улыбкой, имя его крича,
Чтобы помнили и склонялись рои миров.
«Твою плоть разорвут железом, а дух – крестом,
И в проклятии ждут лишь мрак да немая боль.
Пусть слова-лабиринты сладки грехом –
Заплутав, получаешь горечь и крови соль».
Не ищу блаженства и платы за этот путь:
Мне бы только пасть на девятый – к его ногам,
В зеркала его, игры, раны – и там уснуть,
Чтоб увидеть, как он допишет Писанье сам.
«Ты слаба, глупа, не стоишь такой судьбы,
Не тебе постичь его замысел и дела.
Не хватило в прошлом искуснейшей ворожбы –
А твоей подавно не хватит, ты поняла?
А теперь испарись, изыди, меня не трожь!
Он отвергнет тебя сто раз, на сто первый – тьма…
Ах, бесстыжая! ты – на меня – за нож?!»
Я узнаю всё – без тебя, без других, сама.
Я пройду до конца, и если так надо – в ад,
Причастившись крови во имя священной лжи.
И предам, и убью. Огонь будет виноват
В твоей смерти, старуха.
Не удержишь меня –
Его,
Как мой дар,
Держи.
Похмелье наливает утро тусклой тяжестью. В нашей вакханалии среди кошек я не так много выпила, но почему-то воспоминания размываются, и я едва помню, как мы поднялись обратно.
Мысленно называю так твою квартиру – и вздрагиваю, будто позволила себе вслух. Опасливо смотрю на тебя спящего. Нет, не позволила.
Я точно не имею права так говорить, но думать – страшно и упоительно.
Встаю пораньше, исполненная фанатичной идеи накормить тебя завтраком. Услышав мой будильник, ты издаёшь протестующее «Ммм!» и отворачиваешься к стене. С улыбкой укрываю тебя пустым пододеяльником – под утро ты опять начал мёрзнуть, – и на цыпочках пробираюсь в ванную. Изучаю себя в зеркале, подсвечивая отражение телефоном (лампочка по-прежнему мертва и холодна); никаких следов, нигде. Пощёчин словно не было, и твоего укуса в шею тоже… Зато ноет всё тело – будто перемолотое и наспех слепленное заново; приятная боль. С такой же болью разрывается кокон.
