– Жорка! И когда ты вырастишь!?
– Я вырос давно. Вот подожди! Увидишь скоро. Еще и имя новое получу!
– А чем твое имя плохо? Станешь каким-нибудь Скратонием! Антонием все равно не быть. Антонии розданы по категориям «А», «В» и «С».
– Знаю. Скратоний – тоже неплохо. Благозвучно.
– Благозвучно. А еще поэт!.. – Покачала головой, передразнила: – Царапуче!..
Жорка недовольно сощурил глаз. Он бывает упрям по пустякам:
– Всё равно получу право на достойное имя. Не буду ждать выслуги лет!
– Дурачок! Нашел чем гордиться. Имя…– Ерошит ему волосы. – Пошевеливайся. Метла зовет!
Жорка не спешит. Его окутывает привычное иллюзорное состояние, он словно бы еще досыпает.
– А зимой сюда прилетал снегирь. Наверное, из темного бора. Ты видела снегирей?
– Их было много.
– А темный бор?
– Они растут в провинциях, по руслам высохших песчаных рек. И не такие уж темные.
Жорка улыбнулся своему зимнему снегирю:
– Он был, как розовое облачко на ветке.
Да, совсем как облачко. Стоял тусклый зимний день. Снегирь пламенел. Жоркино лицо белым пятном проступало за обмерзшим льдистым стеклом. Солнце клонилось к закату. Синицы беззвучно подскакивали на соседних ветках. За зимними рамами их свист был неразличим. Лишь мнился как далекое тающее попискивание.
Туманился зимний клен. Серело небо. И все вокруг было серым. И среди этого серого горело лишь одно пунцовое пятно. В ушах нарастала забытая мелодия. Хрустальные молоточки выстукивали, отодвигали время. Жорка увидел человека, лицо его проступало сквозь зимний иней. Человек улыбался и что-то говорил. Он любил этого человека. Очень давно.
– Уснул опять? – Голос матери вернул его от зимнего клена в комнату на третий этаж.
– Мы с ним видим зиму не как рассыпчатые снега и морозы, а как холод сердца.
– С кем?
Жорка скрестил руки на груди. Поглядел вдаль и вновь услышал хрустальные молоточки и ледяные колокольчики.
– Со снегирем.
– Вот как! Мудрено что-то.
– Это позволяет видеть мир иначе.
– Иди завтракать. Опоздаешь на работу. Чадо. Зачем снегирю твой дурацкий холод сердца? Ему зернышки нужны.
– Зимой ему дышится легко и просторно.
Жорка покосился на мать, не способную к проникновению в рандомные колодцы сущего и вновь уставился в окно.
– Вон по той веточке весной бежал сок. Сладкий и мутный. А потом он застыл и превратился в густой сироп. Его можно было грызть. Вместе с кожицей. Я грыз.
– Как заяц.
– Он сладкий и горький тоже. И с пыльцой.
– С тротуаров.
– Нет. Это особая, бархатная пыль. Пыльца бардовых цветов.
– Угу… – Многозначительно посмотрела на него мать.
Вновь взъерошила его волосы. Он уклонился недовольно.
Если человек полон невидимых звуков, его почему-то считают недотепой.
– Иди, иди, Ёрш-Ерошка…
…
На опрятной кухне с воздушными зелеными занавесками стоял стол с блестящей желтой крышкой. На столе тарелка с блинами.
– Блины! – Жорка не сдержал восторга.
– Всего три.
– Другие вообще не знают, что бывают блины. – Улыбнулся. – Помнишь, как я дрался в пятом классе?
– Ещё бы! Ты тогда пришёл с такими вот губами. В пол лица.
– Мне не верили, что бывают блины из муки и молока!
Жорка хорошо помнил и разлезшиеся губы, и нос, расплывшийся по лицу, и щелки глаз. Даже уши ему натерли до состояния мягкой малиновой резины. Казалось, они висели книзу.
Терзали его в школьном коридоре. Двое держали Жорку, закрутив руки, а один пихал в рот тетрадный лист, на котором карандашом написано было крупно: «БЛИН».
