Богуруслан, послевоенное детство - страница 2

Однажды Клавдия Ивановна куда-то уезжала и наказала Петьке сходить в столовую, где она работала, за едой с судками для первого, второго и третьего блюда. А Петька заболел и приказал мне идти. Было мне года четыре или чуть больше. Дело было зимой. Я и отправилась. Шла – шла, смотрю, люди бегут, бегут. Что такое? – Пожар! Господи, Боже мой! Это же ужас! Я тоже туда же! Стою в толпе. Кто кричит, кто судачит, кто спасает, кто заливает. Я стояла, пока любопытство не иссякло. Побрела в столовую. Там мне всё дали, и я обратно намылилась. Брела-брела. Долго. Было очень скользко, а в Бугуруслане тогда тротуары были выложены камнями-дикарями, очень неровные. Так-то скользко, да ещё камни эти! Я и навернулась почти у самого дома. Мои судки покатились по тротуару: куда я, куда посуда. Собрала всё; явилась, не запылилась. Во-первых, очень долго ходила; во-вторых, без еды. Вот Петька бесился!

А однажды Клавдия Ивановна послала меня за дрожжами на хлебозавод, который был на нашей улице (теперь там какой-то банк), написала записку какой-то знакомой тётеньке, чтобы мне беспрепятственно выдали приличный кусок сырых дрожжей. Записку мне положили в карман пальто. Надо же сказать про пальто! Это пальто справил мне мой любимый брат Петя Большой. Никогда его не забуду! Сшито было из плаща (Ну и что?!) с подкладкой, воротником из ниток и с двумя накладными карманами! Я совсем красотка была в этом пальто! Так вот я и пошла за дрожжами. Что было в моей голове, сказать трудно (недаром потом моя любимая учительница звала меня спящей царевной), только приплелась я на хлебозавод. На проходной меня пропустили, попала я к каким-то тётенькам и начала просить дрожжей. Тётеньки ничего не понимают. Записку-то я забыла вытащить. Пожалели меня и дали маленький кусочек дрожжей, с чем я и явилась. Мать и другие взрослые недоумевали и даже подняли шум: почему так мало дали?

В те военные годы колонок на улицах не было. А на перекрёстках стояли будки с кранами. На углу Ворошиловской и Ленинградской стояла такая будка. Помню себя с кем-то из взрослых женщин. Вот мы стоим в очереди за водой, подошли к крану. Тётенька из будки выглядывает и открывает кран.

Как-то Петька меня летом купал в корыте. Налил воды во дворе, меня раздел, а я и убежала голая на улицу. Во время войны асфальта не было, автомобилей было очень мало. Пройдёт полуторка, нагазует. А я нюхаю, нюхаю , нравился мне запах бензина.(Тут же вспоминаю в конце 90-х мои последние курсы в Самаре: июль, жара 30 градусов и выше, асфальт плавится, автотранспорта – потоки и смог над городом, и нечем дышать, и голова то и гляди лопнет от боли…) Помои выносили к дороге под окна и выливали… Кругом на улице зелёная трава, даже на дороге. (Вспоминаю картину «Московский дворик» Поленова. То же – трава, зелень кругом ; а женщина выплёскивает помои.) Вот я и выскочила со смехом, а Петька бегом за мной. Вообще бегала я летом почти голая. Какое-никакое платьишко было, а трусов уже не было. Ноги босые, в цыпках. В соседях жили две вредные девчонки, задерут мне подол и дразнят: «Бесштанный рак полез в овраг».

Взрослые купили мне какие-то ботиночки со шнурочками. На вырост, разумеется. И спрятали в сундук. О сундуке особая речь. Он стоял рядом с выходом из комнаты и был мне очень интересен. Во-первых, из него по-особому пахло. Во-вторых, в сундуке лежало портмоне (я называла «поркманет»), там же была какая-то ручка, я звала её «писаручка». В-третьих, там от меня прятали ботинки. И когда с подругами по улице мы собирались в «город», то мне позарез нужны были ботинки. Не пойдёшь ведь в люди босой! «Городом» называлась та часть Бугуруслана, которая в центре возле Ленинского садика, то есть два квартала вверх по холму. (Весь город в холмах и оврагах). Вот тогда-то и обращалась к жене дяди Лёши-электромонтёра, завязать шнурочки. Возвращала ботиночки, конечно же, грязные и закладывала обратно. Клавдия Ивановна, разумеется, обнаруживала моё коварство, а я усиленно отнекивалась. Вообще с детства привыкла не сознаваться в грехе, за что отец порол.