— Успела полюбить? — переспрашивает Рамис. — А ты вообще любила, Айлин? Ты хоть раз говорила, что любишь?
Покачав головой, я несколько раз моргаю, чтобы смахнуть с глаз предательскую соленую пелену, и поднимаю взгляд.
— А ты? — спрашиваю в ответ.
— У меня нет ответа. Мы с тобой понимали, что брак по договоренности. Ты — тоже, Айлин.
— Я — нет. Я не понимала. Мне никто не сказал, что меня продают как овцу с пастбища. Поэтому я не говорила. А ты и не любил.
Рамис меняется в лице.
И нас обоих захлестывают эмоции.
— Я не знал, что тебе не сказали. Понял уже ночью после свадьбы, когда сказал тебе и увидел твои слезы.
— Не нужно оправдываться спустя столько лет. Ты поступил жестоко с Селин, и перед ней у тебя точно не найдется оправдания…
— Мама! Мамочка! — громко кричит Селин.
Я резко оборачиваюсь.
Селин бежит нам навстречу, привлекая внимание всего ресторана. Я подхватываю ее на руки и усаживаю рядом с собой, а сама незаметно вытираю слезы.
— Пойдем со мной, мама? — просит она, указывая на детскую зону.
— Обязательно, только чуть позже. Смотри, тебе несут чесночные гренки и сок. Только перед этим поешь немного супа с морковкой, который для тебя заказал дядя Рамис, договорились?
— Хорошо, — быстро соглашается дочь.
Селин съедает всего несколько ложек супа, а потом тянется за гренками. В это время нам с Рамисом приносят блюда. Когда официант ставит передо мной чашку с лавандовым рафом, я в удивлении поднимаю глаза.
— Это я заказал. Ты его любишь, — произносит Рамис, поймав мой взгляд.
— Ты помнишь?
— Помню, Айлин. Я привозил его по вечерам из кофейни возле дома, потому что только он тебя успокаивал.
Сделав глоток горячего рафа, я прикрываю глаза от наслаждения. И от боли тоже, потому что перед глазами возникают те самые вечера, о которых Рамис жестоко мне напомнил.
Утром Рамис уходил на работу, а я, пребывая в своей агонии ревности и боли после прерванной беременности, разбивала посуду об входную дверь, через которую он только что выходил.
Я перебила много посуды, чтобы он хотя бы так услышал, как мне больно. Каждый раз я думала, что он услышит, вернется, попросит прощения или хотя бы поговорит со мной. Однажды он действительно вернулся, но я не стала его даже слушать. Сделала вид, что мне все равно, хотя внутри меня сжирала сама тьма.
После таких выступлений Рамис возвращался домой с рафом. Лавандовым. Он привозил мне поллитра кофе, и я выпивала его весь, сидя у камина с мешками от слез под глазами. Тогда прошел месяц после вмешательства, я перебирала имена для нашего сына и тихонько сходила с ума.
А с утра все повторялось вновь. Разбитая посуда, нелицеприятные слова в адрес Рамиса, а вечером — кофе. Лавандовый. Так мы прожили еще год. Вскоре я обрадовалась второй беременности, а Рамис, как оказалось, уже несколько месяцев готовил бумаги для развода.
— Почему ты просто не сказал мне правду? — спрашиваю его одними губами, когда Селин отворачивается. — О мальчике. О нашем мальчике.
Рамис качает головой, а затем хватает меня за руку, задирает рукав и указывает на мое запястье.
Там был белесый шрам в виде тонкой полоски.
Все случилось в ванной. Рамис, вернувшийся с работы пораньше, едва успел вытащить меня из воды и довезти до реанимации.
— Я бы мог сказать. Но в следующий раз я бы точно не успел.
Выдернув свою ладонь из захвата Рамиса, я прячу ее под столом и опускаю глаза. Я смотрю на лавандовый раф затравленным взглядом и впервые радуюсь, что Рамису удается найти с дочерью общий язык, потому что я сама говорить была не в состоянии.
