– Немцам – тоже.
– Так! Вот с этого места подробней.
– Будет, мол, с немцами две войны. Одну проиграем, а в другую до Берлина дойдем.
– Не впервой! Что еще?
– Все больше про судьбу императора и семьи пророчит. Лютую смерть, мол, все они примут. И стрелять будут в них, и штыками, колоть, и в шахту живыми бросать. И детей, и слуг, и придворных. Потом офицеров всех постреляют.
– Офицеров? Кто же страну будет тогда защищать, – вновь оборачивается Грин к сумасшедшему, кивающему головой, – от тех же немцев?
– Голодранцы, кто же еще, – продолжает санитар. – Всех дворян расстреляют и купцов, и промышленников, и казаков, священников, и даже богатых крестьян.
– М-да, да, хотя… чем черт не шутит. Скажи-ка, милейший, а не упоминал ли больной Нострадамуса?
– Постродамус… пострадамус… – начинает бормотать больной. – Книгу… книгу… книгу не раскрывайте.
– Почему? – спрашивает Грин, обращаясь к санитару.
– Грегуар, Грегуар, – бормочет больной, – Грегуар там сидит.
– Грегуар, говоришь? – восклицает Грин, вновь обращаясь к больному. – И где ты, милейший, такого навиделся?
– В дыму, – отвечает больной.
* * *
– Что вы выяснили из разговора с больным? – спрашивает Кони, выходя из больницы.
– Из всего того, что он наговорил, я вынес только одно: книгу раскрывать опасно. Дух от нее, мол, исходит тлетворный и тошнотворный. Ну, это и так ясно.
– Ясно-то оно, конечно, ясно, да ничего не ясно. Наши дальнейшие действия?
– Театр Рубикон, – указывает Грин на извозчика.
* * *
– Бить будете? – лежа под ногой Грина на пустой сцене, бормочет актер, изображавший Кони. – Нет надобности. Я, господа, со всеми предельно откровенен. Спрашивайте, расскажу, что хотите.
– Слуга двух господ?
– Всех… всех господ.
– Вот и говори, – нажимает Грин ногой, – что знаешь.
– Ой, больно! Я и так все скажу, только не жмите. Мне было сказано, если полиция будет хватать за грудки, говори все, как есть. Когда про цели организации спросят, велели сказать: ныне, мол, все хотят конституцию. Но вам я вся правду скажу. Мне дают такие странные поручения, не приведи Господь! И даже преступные.
– Кто?
– Масоны проклятые, кто же еще!
– Господин хороший, – выходя из-за кулис обращается к Грину старый-престарый актер, – почему вы наступили на грудь нашему актеру?
– Такая игра.
– А, игра?! Какую репе-ти-пируете пьесу?
– Гамлет. Только мы не репетируем, а играем на сцене.
– На сцене? – удивляется тот, указывая на пустой зрительный зал. – А зрители где?
– Вы и есть наш зритель. Гамлет выловил Призрака и наступил гаду на грудь.
– А-а? – входит в понятие актер. – Так он-таки его выловил? Кем оказался?
– Выясняем.
– Ну-ну… – кивает головой актер и уходит.
– Как тебя прозывают в театре, милейший.
– Тень… Тень, меня все называют. Не потому, что тень отца Гамлета изображаю, а по фамилии: Тенин.
– Кто у вас главный?
– Человек, который отдает приказы, болярин известный. Он там не пешка, как я, но и не ферзь, и не король.
– И кто в вашей шайке король?
– Его сиятельство, вроде бы, ан нет…
– Та-ак… – нажимает Грин ногой.
– Его сиятельство – известный масон.
– Кто сейчас – не масон? – усмехается Кони.
– Вы, ваше благородие, и вот он, – указывает Тенин на Кони. – Ой, больно!
– Что у них там происходит на сходках?
– Чудят, господа, чудят!
– И все? – вопрошает Грин наставительно.
– Да меня, пешку, в ту самую ложу на порог не пускают. Когда его сиятельство подозвал однажды меня, в карете рядом с ним сидел человек в маске.
