Потому что человек, у которого всё есть, перестаёт быть человеком. Он становится чем-то вроде аквариумной рыбки, которой и корм сыплют, и воду чистят, и даже водоросли пластмассовые для интерьера поставили – а ей всё равно грустно, потому что плавать некуда, дна не видно, и ни одного нормального разговора за весь день.
А главное – исчезает причина просыпаться. Раньше ты вставал с мыслью: «Так, надо заработать, надо доказать, надо найти, добиться, уговорить, прорваться, хоть раз стать победителем…» А теперь? «Надо… эм… ну не знаю… может, слетать на Луну? Или в Дубай за хумусом?»
И тут начинается самое страшное: человек, которому нечего хотеть, – начинает хотеть разрушать. Себя, других, мир вокруг. Просто чтобы вернуть хоть какие-то ощущения. Отсюда – кризисы, измены, странные покупки вроде боевого робота или острова с собственным гимном. Чтобы было хоть что-то незавершённое, живое, колющее.
Вот так и сидишь потом у себя в пентхаусе на 89-м этаже, с видом на огни большого города, пьёшь не то, что коктейль – воду с лимоном, потому что всё остальное приелось, и думаешь: «Может, ну её, эту кнопку? Может, отдать кому? Или закопать в лесу, как старый дневник и кеды на вырост?..»
Иногда, лежа в шезлонге с видом на море, когда пальмы шепчут что-то бессмысленное, а коктейль в руке давно стал просто прохладным реквизитом, ты чувствуешь: всё. Расслабление достигло критической массы. Райская нега начала булькать в мозгах и пахнуть скукой. Но стоит только вспомнить – Пайка ищет, – и всё внутри резко меняется.
Словно кто-то вылил тебе на голову ушат ледяной воды. Не потому, что страшно. Страх – это когда у тебя нет выбора. А тут наоборот – интересно, а это, чёрт побери, куда хуже. Интерес – это активная форма тревоги. Это когда ты не просто прячешься, а краешком глаза подглядываешь: ну что, идёт? близко?
Когда кто-то охотится за тем, что принадлежит тебе, даже случайно, – в тебе просыпается что-то древнее. Что-то похожее на азарт и ярость. У тебя появляется цель, а цель – это почти желание, а желание – это, как бы пафосно ни звучало, жизнь. Значит, снова круг. Замкнутый, как браслет из змеиной кожи. С хвостом во рту и огнём в заднице.
Вот с этого, собственно, всё и начинается.
Я начал думать: вычислила ли она меня? Навела ли справки, выслала ли аналитиков, подключила шаманов и экстрасенсов, которые нюхают трещины в пространстве? Или по-прежнему сидит в своём сияющем офисе, напоминающем не то бункер, не то храм нового эго, где стены обтянуты золотыми шторами, кресла набиты страусиным пухом, а персонал каждое утро поёт ей «доброе утро, Пайка» на три голоса – баритон, альт и злобная меццо-сопрано.
Может быть, она прямо сейчас сидит в халате цвета утренней паники, на лице – маска из чёрной икры и фрагментов мотивационных цитат, которые она перед этим приказала выгравировать на мраморе. И плачет. Но не потому, что больно. Потому что пусто. Потому что у неё больше нет кнопки. Нет этого брелка-бога, который превращал её желания в продюсерские сны и чарты.
Ведь эта зараза с кнопкой делала для неё всё: и хиты строчила, и фанатов собирала, и рекордные туры продлевала. По сути, её карьера была не результатом таланта или гения, а приложением к чуду. Даже самые циничные музыкальные продюсеры рядом с ней выглядели, как младшие помощники аниматора в детском лагере. Она летела вверх, а брелок просто поддувал снизу, как фен в режиме "ураган".
