Любил он уважение, но не терпел лести и остался в моей памяти умным, талантливым, беспредельной честности писателем, работавшим, несомненно, безо всякой оглядки на читателя, хотя славу и почет ценил очень, а в деньгах нуждался почти всю жизнь. ‹…› Чествования любил, но считал, что всюду надо соблюдать свое достоинство, и выражал он это мастерским невниманием к присутствующим, по-актерски высокомерничая, с прекрасно дозированными мгновениями «шармантности» [57, 202–203].
Иван Алексеевич Бунин. В записи И. В. Одоевцевой:
Люблю лесть. Даже самую грубую, неприкрытую… Но тонкая лесть, конечно, еще приятнее. В лавке Суханова спрашиваю приказчика как-то, хороши ли вновь полученные консервы из налимьей печенки, а он отвечает почтительно: «Кто их знает, Иван Алексеевич. Не пробывал-с. „Темные аллеи“. А вот чайную колбасу могу рекомендовать. Прелесть. „Митина любовь“, да и только-с!» Вот как польстить сумел [37, 287].
Марк Алданов (настоящая фамилия Ландау, 1886–1957), прозаик, публицист, близкий друг Буниных:
Несмотря на всю свою славу, Бунин был до конца своих дней очень чувствителен и к лестным, и к нелестным отзывам [4].
Василий Семенович Яновский:
Одно из самых потрясающих признаний, сделанных Буниным (их было не много) ‹…› Раз в «Доминике» (кафе в Париже. – Сост.) поздно ночью, пропустив последнее метро, он мне сказал:
– Даже теперь еще… как только увижу свое имя в печати, и вот тут, – он поскреб пядью у себя в области сердца, – вот тут чувство, похожее на оргазм! [59, 197]
Ирина Владимировна Одоевцева:
Бунин утверждал, что нечестолюбивых писателей нет и быть не может. Только одни это скрывают и ловко прикидываются скромными [37, 108].
Владимир Михайлович Зернов:
Помню Бунина-лауреата на обеде у С. В. Рахманинова. Сергей Васильевич слушает внимательно и словно немного снисходительно, как Бунин рассказывает о происхождении своего древнего рода, о своей поездке в Стокгольм. ‹…› Бунину это нужно, нужен и древний род, и торжество его признания, и слава, и хочется, чтобы эта слава была мировой, всемирной, с лаврами, цветами и рукоплесканиями.
А Рахманинов слушает его, как царь, владеющий безграничным царством, для которого вся эта слава и блеск только «суета и томление духа». Но слушает его доброжелательно, с живым интересом, иногда вставляя свои, немного шутливые, замечания [32, 358].
Антонин Петрович Ладинский:
Как и у всякого человека, были у Ивана Алексеевича и маленькие слабости. Он очень гордился своим дворянством, писал и говорил, что его род уже дал России двух поэтов: Жуковского, сына Бунина и пленной турчанки, и Анну Бунину, а также многих государственных деятелей. Поверим Бунину на слово, хотя что-то не приходилось встречать государственных деятелей в российской истории с такой фамилией, и едва ли это были чиновники выше губернаторского ранга [36, 222–223].
Владимир Пименович Крымов:
Бунин был известен тем, что он нередко кричал: «Я – дворянин Бунин!» Он гордился тем, что он дворянин. «Писателем может стать каждый, если научится хорошо писать, а дворянином надо родиться…» [27, 203]
Зинаида Алексеевна Шаховская:
Проведший детство и юность в захолустном мелкопоместном быту, молодость и зрелость – среди интеллигенции все же разночинной ‹…› И. А. сохранил ностальгию по дворянскому миру, к которому, он помнил крепко, он принадлежал ‹…›. Барство и род уважал он в себе и в других как что-то имеющее некую ‹…› нравственную ценность [57, 204–205].
