Бунин и евреи - страница 31

, Иорданский^>56. Скажи им о том, что я сейчас пишу, скажи даже в самой смягченной форме. Конечно, они не согласятся и обо мне уронят несколько презрительных слов, как о бывшем офицере, о человеке без широкого образования, о пьянице, ну! в лучшем случае, как об… Но в душе им еврей более чужд, чем японец, чем негр, чем говорящая, сознательная, прогрессивная, партийная (представьте себе такую) собака. <…> Нельзя винить еврея за его презрительную, надменную господскую обособленность и за чуждый нам вкус и запах его души. <…> Н если еврей хочет полных гражданских прав, хочет свободы жительства, учения, профессии и исповедания веры, хочет неприкосновения дома и личности, то не давать ему их – величайшая подлость. И всякое насилие над евреем – насилие надо мной, потому что всем сердцем я велю, чтобы этого насилия не было, велю во имя ко всему живущему, к дереву, собаке, воде, земле, человеку, небу. Итак, дайте им, ради Бога, все, что они просят, и на что они имеют священное право человека. Если им нужна будет помощь – поможем им. Не будем обижать их королевским презрением и неблагодарностью – наша древнее и неуязвимее. <…> Но есть одна – только одна область, в которой простителен самый узкий национализм. Это область родного языка и литературы. А именно к ней еврей – вообще легко ко всему приспосабливающийся – относится с величайшей небрежностью. Ведь никто, как они, внесли и вносят в прелестный русский язык сотни немецких, французских, польских, торгово-условных, телеграфно-сокращенных, нелепых и противных слов. Они создали теперешнюю ужасную по языку нелегальную литературу и социал-демократическую брошюрятину. Они внесли припадочную истеричность и пристрастность в критику и рецензию. Они же, начиная от “свистуна” (словечко Л. Толстого) М. Нордау^>57, и кончая засраным Оскаром Норвежским^>58, полезли в постель, в нужник, в столовую и в ванную к писателям. Ради Бога, избранный народ! Идите в генералы, инженеры, ученые, доктора, адвокаты – куда хотите! Но не трогайте нашего языка, который вам чужд, и который даже от нас, вскормленных им, требует теперь самого нежного, самого бережного и любовного отношения. И так, именно так, думаем в душе все мы – не истинно, а – просто русские люди. Но никто не решился и не решится сказать громко об этом. И это будет продолжаться до тех пор, пока евреи не получат самых широких льгот. Не одна трусость перед жидовским галдением и перед жидовским мщением (сейчас же попадешь в провокаторы!) останавливает нас, но также боязнь сыграть в руку правительству. О, оно делает громадную ошибку против своих же интересов, гоня и притесняя евреев, ту самую ошибку, когда запрещает посредственный роман, – и тем создает ему шум, а автору – лавры гения»^>59.

В том же 1909 г. несколькими месяцами позже Максим Горький, всегда позиционировавший себя как юдофил, раздраженно заявлял в письме к А. Амфитеатрову от 27/28 декабря:

«Я понимаю настроение А. Белого, понудившее его закатиться в антисемитизм^>60. В самом деле: вы посмотрите, какая это бестактная и разнузданная публика, все эти Мейерхольды, Чуковские^>61, Дымовы <…> и другие, имя же им – легион! В литературе русской они кое-как понимают слова, одни слова, но дух ее совершенно чужд им. <…> Ввозят и ввозят из Европы “последние крики”, озорничают, шумят, хулиганят. И, в конце концов, от всей этой их суеты выигрывают одни только антисемиты. Факт! И давно следовало указать на “тот источник антисемитизма”»