Мне же надо было молчать – во мне шевельнулась откровенность пугающая терпкая: Хорошую я чуть не люблю, потому что она похожа на… односельчанина моего и словно бы поэтому может знать обо мне больше других.
"Сидит на малолетках".
Не надо разочаровывать, не надо разочаровывать!..
Но – но неужели… Мать приходила?!..
Думаю-то как смешанно и всё как спохватясь…
Приходила или не приходила.
Как – хуже? Хуже – как?..
Сижу, сижу…
А с Братом я на днях опять, не надо было, слегка поссорился…
Почему?.. А всё подразумевал его… ну, эту… жену…
Заговорилось вдруг мысленно – чётко и громко:
–– Она была некрасивая, и чтобы показать, что она всё-таки не такая, как все, она не пила, не курила и не ходила на танцы… Некрасивая, и поэтому умеет готовить и шить, играть на баяне и вязать…
Глянул я даже на Маню: не слышал ли он моего мычания?..
Возьми себя в руки!
В свои.
В мои.
Но опять заговорил мысленно громко:
–– Сила воли – говорят: хорошо. Но опять-таки – сила!.. Как всем сила-то – любая, любая! – мила… А я – слово, мне – слово: сказал сам себе слово, и будто я уже окутан, объят, окружён этим словом и пребываю содержательно и исполнительно внутри его, этого слова.
Уже, между прочим, печатал… Поэтому на другую, конечно, тему себе громко:
–– В деревню в последний раз ездил – по дороге на обочинах всё баллоны и кресты… А приехал – Мать рассказывает: соседку, молодую-то такую, муж убил… Вот тебе и теории все и всяческие! У нас сейчас идёт житейская бытовая война, назвать бы которую рав-но-ду-шие: тысячи и тысячи погибают по неосторожности водителей и тысячи… по неосторожности жён.
"Обвиниловку" печатаю – и кстати: мне из Кабинета и вообще из Здания ни в коем случае нельзя выходить!..
Маня хоть и сидел передо мной, но словно бы был где-то, где-то…
Он – слышу – в трубку:
–– Нет, я сейчас подготовлю постановление…
Да, ещё и это в речи нынче распространение:
–– Нет, я сегодня включил телевизор… Нет, я обязательно пойду на митинг…
Дескать, нет, я не буду, прежде всего, вещать чужое, но и, нет, не буду врать и своё!
Думалось, под машинку, походя: я жил так, словно видел, как в школе на уроке, рисунок ладный на бумаге из опилок металла – но не видел того, под бумагой, магнита.
Теперь – вижу!
Что? – Что я, который таскает круглый год демисезонное пальтецо чёрное и шляпу одну и ту же чёрную, – отчего "по камере" (общение, мягко говоря, арестованных и задержанных), говорят, меня и зовут Чёрный, – вот что я этому Зданию и всем в этом Здании сделал?!..
А все на этом самом белом свете – побывать.
Это ведь только в разговоре, слышу, у всех такое насекомое:
–– Знаю я… Знаю! Да знаю я… А как? Ну а как? Да как?!..
И обо мне, молодом, здоровом, сильном, сегодня имеют что-то совсем иное в виду…
–– Ты счастлив? – вдруг спросил я Маню смачно и внятно…
Не надо! Не надо!
Маня же, получилось, не расслышал.
Да и в Кабинет-то ко мне все ходят, чтобы – тайно от себя – понять… для чего живут!..
Я же – никого никогда не трону, не окликну, я уступлю дорогу женщине и место в троллейбусе старушке, и калеке помогу, и нищему подам… Но я – не жду – ни от кого – ни за что – ничего.
Побывать, перебыть…
Я сам не знаю, от какой благодати мне – далось.
День, что за окном, стал вянуть, словно забывать, что он – день… Известно становилось всё более и более, что бывает и вечер, вечер… Уж на стене дома соседнего среди квадратов тёмных плоских вдруг стал один квадрат розовым и глубоким…
