Зашли тогда, вышли…
Я встал, наказанный.
Томная пошла, ожидая окрика…
О, невыносимо сегодня ко мне требование игры и слабости!..
Иной, слышу и вижу, чуть взял трубку:
–– А, это ты…
И во мне – зависть, что нет у меня такого права: столь небрежно-понятливо откликнуться на более чем знакомый голос.
Но нет у меня и такой обязанности: именно небрежно-понятливо отозваться на единый факт пусть хоть одного дыхания в трубке. И во мне – гордость уцелевшего.
Говорила, руки в бока, женщина мужчине:
–– Подай собаке лапу!
У хозяев – они, как и я, были тогда в гостях – была собака та.
И я, помню, понял: какое счастье, что никто на свете – никто, ни одна – не может этим восклицанием адресовать мне мстительного намёка:
–– А то…
Мой!
Моя!
И у меня сохнут губы – лишь от возможности-то такого моего ужаса.
–– Никому не достался! – старуха-старушка сказала, хозяйка, когда я, студент, съезжал с её квартиры в "общагу": к ней то и дело чай пить ходили – посягая-то – две внучки…
…Я стыжусь быть чистым.
Совершенно чистым.
Мне о ней, о чистоте, не говорили, не говорили мне – о ней.
Никогда, никто.
Но я знаю о ней.
Значит, она, чистота совершенная, была и до меня!..
И я стыжусь не других, кто рядом, а – себя. Просто мне тесно, когда другие – рядом.
Стыд и есть со-знание.
И лучше – наедине.
Наедине – ответственнее не бывает.
…А Мани нету…
Я встал и, быстро глянув на дверь, сел.
Вдруг всерьёз испугался: обвинительное заключение такое большое – а я печатаю легко-легко…
Вдруг, подражая кому-то из знакомых, стал говорить себе:
–– Ты как-то странно рассуждаешь!..
Крен – будто ветер – я ощущал такой, что волнение было – как на карусели!
И словно я лишь вчера пришёл сюда работать… Все тут вокруг, как три почти года назад, говорили и говорят мне глазами и даже спинами:
–– То чо, закурить, скажешь, не хочешь?
–– А я не курю… бросил… брошу…
–– Ну, выпить, что ли, не хочешь?
–– Нет, не хочу… не пил…
–– Ну, бабу, что ли, не хочешь?
–– Какую?.. О чём хоть?..
–– Ну так что ж ты тогда тут из себя строишь-то?!..
И пока был в Кабинете один, вернее – пока в Кабинете никого не было, я ощущал… нежность к нему, к Кабинету!.. Он в Здании – будто в улье сота одна, одна, но – моя, родная…
Держись, самая моя правдивая правда! По крайней мере – на какую я, на сию минуту, способен.
Побывать-перебыть.
…Сотворение мира – это давание миру названия.
…Тело ведь даже моё – мир, в котором я не живу. Моё тело чешется – но меня же нету в мире, где у кого-то чего-то чешется!..
Я печатал теперь, чтоб продлить эту удобную занятость, не спеша, не спеша…
Маня вошёл.
И досада стала, при Мане, заунывная – знакомая, мальчишковая: хоть бы раз в неделю – одному, без глаза, без вопроса! А то и родители, и учителя – все-все-все:
–– Если он один – то что же он делает?!..
Тело своё, моё, я, однако, обселил: люблю баню. Вокруг же всё обселяю между прочим: не я локтем кого задел – а он меня, не пищит комар – а ехидно пищит, не узоры в мороз на стекле – а папоротники, не разводы на потолке – лица черты…
Полёт Кабинета, который, с Маней, перестал быть только моим, в конце концов стал меня пугать…
И я нарочно встал, пошёл к двери, вышел… правда, не зная, куда сейчас пойду… По коридору идя, заметил, что иду, чуть семеня.
Мать!..
Маму увидел в конце коридора…
Мама?!..
Миг – и она исчезла там – в том конце коридора!.. То ли за углом, в кабинет ли вошла в какой… в стену ли… в воздухе ли растаяла…
