Мама?..
Восторженно и жутко сделалось мне!.. Прояснённо и дурманно. Я спохватился: ноги, которые – мои, стоят, стоят… Стиснул зубы. И пошёл… обратно…
Запах события, которое – явно про меня, словно бы враз изменял мой, что ли, возраст – только в какую сторону?..
Побоялся я, в Кабинете-то уже, сразу опять печатать… Пожалел, что теперь не курю. Пожалел, что когда-то курил.
Пожалел, наконец, что это всё не бред.
И так – при Мане!.. И он даже не допрашивал!..
Оголённым, бесстыдно оголённым ощутил я себя – уж лучше бы мне смотреть в глаза в чьи-то…
…Жизнь не читается, как книга, с закладкой – но где откроется.
…Не любил – не знал даже, как же это так: я тут, в "органах" – и вдруг сюда в Здание… заходит знакомый какой-то мой, тем более – родственник!..
Потому что – ничего, ничего, ничего неслужебного у меня тут, в Кабинете, в сейфе, в шифоньере, в Здании во всем у меня нет и не может быть!..
Брат, правда, был тут у меня раза два, да и то – в начале в самом, да и то – мельком.
Страшно – с нарастающим страхом страшно мне было: Крен… коридор… Мать… Правда – видел ли её?.. Её ли?.. Издалека, в спину, в пол-оборота…
Главное – видела ли она… что я её видел?..
Я, школьник, спорил с мамой, Брат вроде бы просто был тут же – а потом он и включил магнитофон!.. Страшно сделалось наивным, свежим, беспомощным страхом. В устройстве том – я украден, раздет, выставлен… предан, схвачен, обижен…
Но ничего оголяющего у меня тут, в Здании, ни в кармане даже моём, нету, нету, нету!..
Разве – речь моя новая. С Нового-то года…
Спрашивает кто:
–– Чем занимаешься?
–– Тем же, чем и ты.
–– Чем же… занимаюсь я?..
–– Осознанием минуты.
И все переглянутся – чистосердечно и в чём-то неопытно.
Забрезжил, что ли, во мне характер – после "распада"-то и "освобождения"?..
Характера, походя задумалось, вообще нет, не бывает – есть сила боли, боли от меня, боли в теле, которое моё.
Да и кто в целом Здании может мечтать против меня? Дело чужое заволокиченное мне суют, дескать, веди, я только и брошу:
–– Куда?
Кивает мне кто бровями на телефон – я прямо в трубку хмельно-ретиво и чётко:
–– Пусть подслушивают. Умнее будут.
Так-то ко мне примерилось нынешнее жующее и кричащее время: партбилет сразу снёс и сдал.
В частности: "Так как за восемь лет ли разу не выступал на партсобраниях." – Нигде, ни на каких…
Я и всегда-то, оказывается, лишь заставлял себя думать, кем мне быть, сам же всегда – кто я есть.
Что ещё? – Со Времени Крика ко мне в "общагу" стала запросто-дерзко ходить Дева!.. Но ведь то – в "общагу"… И она никогда не "шла" никак, ни по какому делу… Да и – знают ли?.. Да и – эко дело!.. Да и – пусть попробуют!..
Слышу Время Крика!
Раньше только другим боялся я в глаза смотреть: вдруг узнаю о другом самое важное… Теперь – и самому себе, мне, смотреть в глаза страшно.
Знаю!..
А непонимание причин поступков – самое ведь очарование…
Может, за эти месяцы даже изрёк сонно-детское крайнее:
–– Ну и что?..
Недаром Томная недавно, "без никого" в Кабинете, обратила мне моё на это внимание.
Я ей:
–– А я вот как скажу!
–– Что, что ты скажешь?..
–– А вот я сейчас возьму, да как скажу!..
–– Что, что?!
–– Скажу: "Ну и что?"…
Она скованно помедлила и скованно вышла, и видно было, что в эту минуту всё-таки не решила решать…
На другой, что ли, день Хорошая – ведь она с нею в кабинете – сказала не вдруг мне:
–– Ты изменился.
С вопросом, правда, сказала и с уверенностью, – хорошая! – что это не так, не так…
