Идя наверх, я молился всем богам, чтобы меня отправили в детское отделение. Да, это моё любимое место. Дети, в отличие от взрослых, редко врут и относятся к своим проблемам с большей серьёзностью. Конечно, назойливые родители меня бесят: из—за них потом подростки готовы об стенку головой стучаться. Я люблю слушать этих «взрослых детей». Никто просто этого не делает, а у них «накипает». Если говорить о совсем малышах, то это отдельное удовольствие: они много улыбаются и смеются, хотя и могут вдруг залиться слезами и забояться «дядю доктора», как чёрта. Быть детским специалистом сложно, но очень интересно. А как они радуются, когда после долгого лечения их отпускают домой! Сердце от этого скачет.
Но мои начальники отослали меня к самым нестабильным пациентам, так ещё и привязали к кому—то из них. Самое смешное, что личное дело привезут только во вторник. Русская рулетка. Игра «в бутылочку». Лотерея.
Я откусил половину плитки бельгийского шоколада, пялясь в стену. Представить, что будет завтра? Слишком сложно. Часы на запястье медленно тикали. Оконные стёкла покрылись моросью, кабинет потемнел.
Мне всегда было тяжело ходить по коридорам, где на постоянной основе содержались пациенты. Ты идёшь, они смотрят на тебя, не мигая, словно приведения. Кто—то лает, кто—то замирает у окна с решёткой или у телевизора – время в отделении течёт по—иному, по кругу. Общение с этими людьми – поиск языка, символов и способов коммуникации с сознанием каждого. Морально тяжело, выматывает. Ты отдаёшь им частичку себя в надежде оживить их душу и разум. Я считал это проклятьем первые годы практики в Стокгольме, пока к нам не перевели старушку Кальдор из соседнего стационара. Пожилая леди панически боялась маленьких детей, потеряв когда—то своих, и её память очищалась каждую неделю, как по расписанию. Я потратил около полугода, чтобы найти с ней общий язык. Она обожала Ван Гога и в свободное время восковыми мелками разрисовывала копиями «Звёздной ночи» столешницы и стены палаты. Ко мне она относилась по—матерински, часто спрашивала, как я себя чувствую. Помню, после переезда в Девон, я долго искал работу: студент, сдавший программу экстерном, параллельно практикуя, вызывал подозрения у профессоров. Когда всё более—менее успокоилось, я поехал в гости к своему наставнику – седому шведу, в больнице которого я и встретился со своей старушкой. Мы разговаривали в коридоре в тот момент, как в конце его показалась Кальдор. Она медленно подошла и посмотрела на меня. Я ожидал, что память угасла вновь, но услышал: «Доминик, ты?» и был обнят.
Может, тогда я осознал, зачем работаю…
***
Я не спал всю ночь. Лицо моё помялось, волосы не хотели ложиться в привычную для них причёску. Плюнув на гель и оставив хаос на голове, я переоделся, бросил в сумку кое—какие вещи и, доев на ходу свой завтрак, выбежал на улицу.
Папку с личным делом мне всучили, пока я, повоевав с волосами, клевал носом в кружку с кофе. Чёрт, один диагноз на другом – печати образовали ядрёное цветное месиво. Здесь возились многие врачи, безуспешно чикали штампы. Одной шоковой терапии сколько назначили и не провели, какие—то препараты… ими ещё лечат?
Серые стены сжимали со всех сторон. Всегда мечтал позвать сюда ораву детишек, которых я угощаю шоколадом, и дать им краски, чтобы они тут всё раскрасили. Но многие больные начинают бунтовать и паниковать при виде ярких цветов. Серость – способ сдерживания, кнут для воображения, стабильность, которой ты нехотя подчиняешься.
