Михайло тяготился службой. Кабала уязвляла его дворянское достоинство, да и о сытой жизни, той давней, когда было у него собственное имение, он тосковал неимоверно. Росли двое сыновей, в начале года Анна родила ему еще и дочерь, Шурочку. Потому хотелось вдвое быстрее освободиться от позорного рабства, но князь Андрей Иванович, кажется, нарочно не жалел денег на содержание своих холопов – и фуражом, и броней, и конем, и землей не обделял, лишь бы служили ему люди. И как же можно окупить это, дабы вновь стать свободным? У Шуйских нынче денег более, чем в царской казне, что им?
Уходили к следующей деревне по занесенным глубокими снегами дорогам. И вновь вскоре придется толковать с очередным старостой о репах, ржи, рубленой говядине, сыре и масле в бочках. Просчитаться было нельзя – все это везлось на двор князя… А теперь еще и ударили морозы. Один из возов, доверху груженный мешками, увяз в снегу по самую ось. Кони вытянуть не смогли, пришлось вынимать мешки, вытягивать сани и после загружать все добро обратно. Вытряхивая после снег из сапог, Михайло матерился сквозь зубы.
Невольно досада ужалила в сердце. Шурин, Алексашка, хоть и слуга князя, однако ж не холоп! В атласе расхаживает, господину в рот заглядывает, поди, и трудностей таких не ведает, как Михайло! Разница велика и в отношении князя: Алексашку он любит безмерно, а на него, Михайлу, он глядит, как на пустое место – негоже, видать, с холопами знаться! Алексашке и жену нашел, и сосватал, и поженил. Великая, говорят, свадьба была! Михайло тогда был отослан по важному поручению князя, и жена его, Анна, на свадьбу приглашена не была. А ведь сестра Алексашки! Знайте, мол, свое место! За это на Алексашку Михайло затаил великую обиду. Неужто не мог настоять, дабы единственную родню князь Шуйский соизволил позвать посидеть за свадебным столом в столь важный день! Анна же обиды не показывала, относилась к этому с пониманием, все говорила: «Ну он с господами за одним столом сидит. Куда нам, холопам?..» И вновь досада неимоверно душила Михайлу. Недостойны!
Еще одним ударом для Михайлы было, когда князь уходил летом с походом на татар. Тогда он не взял Михайлу, опытного воина, с собой, предпочел, дабы тот унял одного непокорного старосту, что отказался выдавать корм со своей деревни. Всю злобу сорвал на несчастном старосте Михайло, сек его ногайкой, пока тот не затих в луже собственной крови. Корм деревня выдала, старосту, к счастью, выходили, а вот уязвленное самолюбие Михайлы было уже не исцелить. Он это запомнил.
…Спустя день Михайло привез возы с кормом в имение князя и у приказчика доложился о добытом продовольствии. У печи долго отогревал окоченевшие руки.
– Доложи князю, что я возвратился, – устало и раздраженно молвил Михайло приказчику. Его он тоже ненавидел всей душой за пренебрежение, с коим тот смел к нему обращаться.
– Доложу, не до тебя сейчас, – отмахнулся приказчик, отмечая что-то в своих записях.
Михайло и не сомневался, что не до него: во дворе князя он видел множество верхоконных и чей-то высокий возок, богатый и видный, словно прибыл какой-нибудь польский пан.
– Ты ступай в поварню со своими людьми. Велено накормить вас, – не отрываясь от записей, прогнусавил Михайле приказчик.
Но ко князю приехал, конечно, не польский пан, а брат Василий, ненадолго прибывший в Москву со своего воеводства в Смоленске.
