И вот, в окружении множества стражи, они отправились в монастырь. Государь и государыня долго молились, омачивая своими слезами новую раку преподобного Сергия, просили одного – дать им чадо…
С первым снегом Феодор и Ирина возвращались в Москву, и по дороге слабый здоровьем государь расхворался. Поначалу он и сам не придавал значения глубокому кашлю и жару, от коего Феодора порой бросало в пот, но на подъезде к столице царь стал совсем плох. Ирина все это время была с ним рядом, в возке, гладила его голову, молилась и плакала. А когда она ему сказала, что они, наконец, въезжают в городские ворота, Феодор, очнувшись, пробормотал что-то несвязное, и, к своему ужасу, Ирина поняла, что супруг не узнал ее. Во дворец хворого государя вносили на руках.
– Сейчас же лекарей сюда! Никому при дворе о болезни – ни слова! Срочно пошлите за Борисом! Сейчас же! – приказывала Ирина слугам, невольно срываясь на крик от волнения.
Вскоре Борис и Дмитрий Годуновы спешили в государев дворец.
– Пошли прочь! – выкрикнул на ходу в одном из переходов Дмитрий Иванович Годунов стражникам. Пунцовый от волнения, он был готов вцепиться в бороды стражников, ежели бы те попытались возразить, но те и не пытались, наоборот, спешно расступились в стороны, вытянувшись по струнке. Борис едва поспевал за дядей, мельком взглянул в лицо одного из стражников, и тот, весь подобравшись, вытянулся еще сильнее.
Ирина встретила родичей в неподобающем виде – простоволосая, опухшая от слез. Сенные девки опускали головы, страшась попасть под горячую руку метавшейся по покоям госпожи. Едва Борис и Дмитрий Иванович вошли, слуги торопливо покинули покои, и, когда Годуновы наконец остались одни, Ирина, рыдая, бросилась в объятия брата. Гладя сестру по голове, Борис осторожно спросил:
– Совсем плох?
– Совсем… Так лекарь сказал, – отвечала Ирина сквозь приступы плача. – Глаза закрываю и вижу, как он смотрит на меня, улыбаться пытается, а сам едва не в забытьи от жара… В дороге ему совсем худо стало… Что же это?
Борис и Дмитрий Иванович переглянулись.
– Дядя, вели никого не впускать, ни единой души, духовника, постельничих, лекарей – держать под присмотром, никуда не выпускать… Никто не должен прознать о том, что совсем плох, – тихо сказал Борис.
Дмитрий Иванович кивнул и тут же покинул покои, поспешив исполнить указание Бориса. Ирина была безутешна, едва не валилась с ног. Борис немного отстранил ее от себя, взял в ладони ее лицо, проговорил:
– Ты сама молчи о том, девкам своим слабины не показывай… Сильной надобно быть, слышишь? Нам нужна сейчас сила, иначе не выдюжим…
– А ежели он умрет? Ежели умрет? – роняя слезы, прошептала Ирина.
Борис вновь крепко сжал ее в объятиях и проговорил, глядя поверх ее головы куда-то в пустоту:
– Тогда не сносить нам всем головы… Но того не будет. Я тебя защищу. Обещаю.
Подбоченившись в седле и постукивая рукоятью ногайки по колену, Михайло уныло глядел, как тощие, похожие на полутрупы мужики, кряхтя от натуги, грузили в возы мешки и бочки со снедью. Староста, прижимистый низкорослый мужик, стоял подле коня Михайлы и все причитал о вечной нужде, о плохом урожае и падеже скота, о грядущей зиме, которую невесть как пережить. Но Михайло не слушал. Сколько таких жалобщиков плакались ему, пока объезжал он владения своего господина, князя Андрея Ивановича Шуйского! Ратные люди, сопровождавшие возы, и княжеские счетоводы тоже помогали грузить, лишь бы быстрее убраться и не видеть злобных взглядов крестьян, волками глядевших со своих дворов. Михайло, не раз руководивший сбором снеди, уже не обращал на них никакого внимания. И без того на душе было тошно.
