- Ладно, - сказал папа́, - этот,
насколько я помню, не так замешан. Но вообще ты зря за них просишь, они того не
заслуживают.
- А можно мне посмотреть материалы
дела? – попросил Саша. – Чтобы больше не просить за недостойных.
- Ты надеешься там что-то понять? –
удивился царь.
- Я надеюсь понять все, - сказал Саша.
- Самоуверенности тебе не занимать!
Мама́ сидела в серебряном кабинете,
когда-то любимым Екатериной Великой, и плакала.
В руках у нее был "Колокол".
Тучи начали сгущаться дня четыре
назад, видимо, папа́ уже телеграфировал господин Бруннов – посланник в Лондоне
и, по долгу службы, постоянный читатель сего популярного издания. Вот теперь и
печатая версия подъехала.
Папа́ тоже был здесь: он стоял у окна,
за которым угасал короткий ноябрьский день.
В люстре и канделябрах пылали свечи,
отражаясь в бесконечных зеркальных коридорах и освещая изящный растительный
орнамент на узких участках стен между зеркалами.
Мама́ сидела на ментолового цвета
диване и была как-то особенно прекрасна. Рядом с ней на краешке пристроилась
Тютчева и сочувственно смотрела на государыню.
На щеке у мама́ сверкала слеза, и
глаза были влажны и печальны.
Никса, который притащил сюда Сашу («твой
Герцен опять напечатал про нас какую-то гадость!»), бросился к маменьке и обнял
ее за шею, а она в ответ обняла его.
Саша тоже на месте не устоял,
втиснулся между императрицей и Анной Федоровной, и обнял мама́ с другой
стороны.
«Колокол» был открыт на статье под
названием «Письмо к императрице Марии Александровне», которая начиналась со
слова «Государыня».
«У нас нет настоящего, и поэтому
неудивительно, что нас больше всего занимает будущее нашей родины», - писал
Герцен.
- Можно мне почитать, мама́? – спросил
Никса.
И злополучный листок перекочевал к брату и
скрылся из поля зрения Саши.
- Потом я, ладно? – попросил он.
- Прочитай! Прочитай! – отозвался от окна
папа́. – Подумай, что ты хотел разрешить, а потом посмотри на мать!
- Гм… - сказал Никса, прочитав. – Честно
говоря, насчет Гримма…
Но встретил гневный взгляд папа́ и
отчаянный мама́ и осекся.
Зато газета досталась Саше.
Речь шла в основном о воспитании Никсы и
об ответственности мама́ за этот процесс:
«По несчастию, очень многое в
судьбах самодержавных монархий зависит от личности царя. Петр I недаром
жертвовал своей реформе династическим интересом и жизнию своего сына. «Jе no
suis qu’un heureux hasard» («Я только счастливая случайность») Александра I
перешло в историю. Вот в этой-то азартной игре вы можете увеличить счастливые
шансы — в пользу ближайшего будущего России».
«Вся Россия радовалась,
услышав, что люди высокого и притом штатского образования призваны
вами, - писал Герцен, имея в виду Кавелина. - Многие думали даже,
что увидят вашего сына на лавках Московского университета, этого
Севастополя науки и образования, свято, самоотверженно продержавшего свое знамя
— истины и мысли в продолжение тридцатилетнего гонения. И увидят его там без
пикета генерал-адъютантов, без прикрытия тайной и явной полиции, так как видят
в аудиториях сына королевы Виктории. И мы издали благословляли вас...»
Саша оценил метафору.
Московский университет – это Севастополь, который до сих пор не пал, последняя
твердыня свободы. Этакая Хельмова падь.
После пассажа про универ лондонский
эмигрант катил тяжелую бочку на Августа фон Гримма. Даже не бочку, а целый
вагон с кирпичами. Прямо по рельсам с пригорка.
