«Что же знает этот немец о
России, что он понимает в ней, что ему за дело до нее? – гремел Александр
Иванович. — Он по вольному найму пошел бы точно так же учить сына алжирского
дея... Бьется ли его сердце от русской песни, и обливается ли оно кровью при
слухе о рекрутском наборе, о неистовствах помещичьих, о чиновничьем грабеже?
Стих Пушкина родной ли ему, и понятен ли ему быт нашего мужика?.. Чему научит
этот чужой вашего русского сына... или вы не
знаете высокомерную ненависть немцев ко всему русскому, их отвращение к нам,
которое они едва могут скрывать под личиной клиентизма и низкопоклонства,
напоминающих рабов-грамматиков древнего мира?»
Саша живо вспомнил российских
эмигрантов образца 21 века, которые от тоски по Родине и регулярного просмотра
отечественного телевидения рассуждали примерно в том же ключе о мерзких,
нелюбящих нас немцах, американцах, испанцах и болгарах. Ну, или еще ком-то. Но
при этом не обнаруживая ни малейшего желания вернуться домой.
В общем, типичный квасной патриотизм
забугорного эмигранта. Но в остальном автор был, черт возьми, прав!
Герцен ставил в пример королеву Викторию и
ее сына принца Уэльского (которого величал «Вельским»), ибо принц посещает
лекции в университете и умеет обращаться с микроскопом.
И упрекал Гримма за бесстыдную и
витиеватую лесть Николаю Павловичу.
«Бедный мальчик ваш сын! –
сокрушался Герцен. - Да будь он кто-нибудь другой, нам дела не было бы до него;
мы знаем, что большая часть аристократических детей у нас воспитывается очень
дурно. Но ведь с его развитием связаны судьбы России, и вот оттого-то у нас на
душе тяжело, когда мы слышим, что к нему приставлен человек, который мог
напечатать эти строки. Что, если сын ваш поверит, что Николай был величайшим
мужем XIX века, да и захочет ему подражать?»
Саша покосился на «бедного мальчика».
Да, дедушку Никса чтил.
Зиновьеву в письме тоже досталось, и
даже не столько ему лично, сколько военному образованию вообще.
«Звание русского царя не есть
военный чин, - писал Герцен. - Пора оставить дикую мысль завоеваний, кровавых
трофей, городов, взятых приступом, разоренных деревень, потоптанных жатв, — что
за мечтания Нимврода и Аттилы? Время этих бичей человечества, вроде Карла XII и
Наполеона, минует. Все, что требует Россия, основано на мире, возможно при
мире; Россия жаждет внутренних перемен, ей необходимо новое гражданское и
экономическое развитие, а войско и без войны мешает тому и другому. Войско —
разорение, насилие, притеснение; его основание — безмолвная дисциплина; солдат
потому и вреден гражданскому порядку, что не рассуждает, с него снята ответственность,
отличающая человека от животного».
- Про мирное развитие, войну
и перемены – подписываюсь под каждым словом, - сказал Саша.
Царь резко повернулся к нему.
- Это все, что ты можешь
сказать?
- Нет, я еще не дочитал.
«Печальная необходимость —
середь мира держать себя наготове к отпору — обусловливает необходимость
военного устройства, - продолжал Александр Иванович. - Готовясь быть главою
государства, наследник должен знать и военную часть, но как часть; финансовые
и гражданские вопросы, судебные и социальные имеют гораздо больше прав на то,
чтоб он их знал, и знал хорошо…
С каким глубоким огорчением слышим мы
рассказы, как к наследнику посылают кадет для игры и как они в залах Зимнего
дворца играют в войну... в черкесов и русских... Какая пустота, какая бедность
интересов, какое однообразие... и притом какой нравственный вред! Неужели вы
никогда не подумали, что значит эта игра, что она представляет... зачем ружья,
штыки, сабли, зачем эти биваки, для которых камер-лакей зажигает спиртовую
лампу на полу вместо костра? Вся эта игра представляет несчастие сражений,
т. е. гуртовое убийство, торжество грубой силы... тут недостает одного — крови
по колена, стона раненых, груды трупов и диких криков победителей».
