То есть был вполне солидарен
с Герценом.
Велосипеды стали неактуальны,
и Саша с Никсой путешествовали по Царскому селу верхом. Как-то еще раз
навестили Толстого. Обошлось без эксцессов и выяснилось, что правозащитные
усилия Саши не прошли даром. Достоевскому и Дурову разрешили жить в столицах.
За последнего просила мама́.
Саша раздобыл у Алексея
Константиновича еще пару переводов от Дурова, на этот раз из Виктора Гюго,
которые он немного помнил из будущего. И загрузил матушку:
«Есть существа, которые от детства
Мечты свои, надежды и желанья
Кидают на ветер. Ничтожный случай
Владеет их судьбой. Они стремятся,
Куда глаза глядят, не думая о цели,
От истины не отличая лжи:
Они летят, куда подует ветер;
Гостят, где им открыта настежь дверь.
Для них вся жизнь в мгновении настоящем,
Затем, что прошлое для них погибло,
А в будущем они читать не могут...»
Оригинал ей был известен, а
перевод понравился.
Саша знал, как это выжимает,
как выматывает бесконечное заступничество за гонимых, особенно, когда впустую.
Но страна пока двигалась к
оттепели, пространство свободы расширялось, и Сашины просьбы не оставались без
ответа. В будущем бы так!
В Царском жили последние дни.
В конце ноября императорская семья обычно перебиралась в Петербург – в Зимний
дворец.
В середине месяца были
опубликованы медицинские статьи в английских, австрийских и французских
изданиях. И Саша радостно поздравил свою команду, отправив телеграммы
Склифосовскому в Москву и остальным – в Петергофскую лабораторию.
Еще одним событием ноября
явилось то, что Саша дорешал, наконец, задачи Остроградского и отправил
академику. Честно говоря, с последней «неберучкой» учитель математики Сухонин
слегка помог. Зато оценил знания ученика и согласился с тем, что в январе Саша
сдаст арифметику экстерном.
Но что-то было не так.
Это чувство возникло у него
дней через десять после публикации.
Они собрались в Петербург,
сели в экипажи. Добрались до Зимнего. Дворцовая площадь была припорошена
снегом, но светило низкое ноябрьское солнце, белесое небо отражалось в водах
еще не замерзшей Невы, окрашивая голубым влажную брусчатку, и народ встречал на
улицах криками «Ура!» и бежал вослед.
Это было ново, и нельзя
сказать, чтобы неприятно, но Саша приказал себе не обольщаться. Если кому и
были адресованы эти восторги, то папа́, а никак не царским детям.
Саша вспомнил историю одного
африканского тирана. Народ боготворил его так, что целовал пыль дороги, по
которой он проехал. А потом вскрылась истина, и люди стали плевать ему вслед. И
случилась эта перемена что-то недели за две.
Так что любовь народная – она
такая. Главное, чтобы правда ничего не меняла.
Никса молчал большую часть
дороги. Что было странно. И папа́ молчал, даже не спрашивал про учебу, и мама́
отводила глаза. Медная какая-то тишина.
В Зимнем Никса жил в детской
вместе с братьями. Счастью этому оставалось меньше года: к совершеннолетию для
него уже готовили комнаты в фаворитском корпусе, где когда-то обитал граф
Орлов.
Так что с
одной стороны, брата было поймать легче, с другой – труднее поймать одного.
Но он сам
облегчил задачу.
- Саш, ты помнишь нашу
корабельную? – спросил он.
- Нет.
- Пошли.
Море, сражения и военные
советы на картинах, пейзажи даже на створках белых дверей. Стойка с ружьями
всех видов с направленными в потолок штыками, модели пушек за стеклами шкафов,
морские приборы, из которых Саша уверенно опознал секстант и барометр.
