Руны на лунных камнях были пропечатаны четко, но спустя несколько столетий использования начали стираться.
Я сложила их в одну кучку в левом углу стола, а в правый поставила три скрученных свечи из воска с примесями трав: черную, белую, красную. Очищающая, наполняющая силой и та, что помогала избавиться от хвори.
Шкатулку я убрала на пол, а одну из рун бросила в котелок к отвару. Со снадобьем для Меланьи подобное было ни к чему: ее вылечит и обычный взвар из правильно подобранных трав. А вот малышу с чахоткой нужна помощь извне. От дьявола ли, от беса или от самой Туманной завесы – неважно. Он болел уже столько раз, что живет лишь благодаря колдовской силе.
Я посмотрела в окна и на дверь, убедилась, что Георгий не подсматривает, и принялась за работу.
От усталости я едва держалась на ногах: сил потрачено было немерено. Свечи давно догорели, в кухне вновь воцарилась темнота, рассеиваемая лишь отблесками пламени из печи.
Я утолила жажду, выпив целый кувшин воды. Приложила дрожащую ладонь ко лбу – липкий от холодного пота.
Мишка почти не дышал. Я не слышала биения его сердца, и, когда я начала вливать в маленький ротик снадобье с ложки, ребенок болтался на грани жизни и смерти.
Первая порция пролилась по губкам и стекла на шею. Вторую малыш сумел проглотить, но все еще пребывал в полусне. А после третьей распахнул глаза.
Если бы не сила магии, мальчишка не смог бы выпить ни капли отвара. Это означает, что Глафира и Георгий рано или поздно потеряют сына. Я ничего не смогу с этим поделать, если меня все-таки убьют.
Я улыбнулась ребенку. Сжала его кулачки в своей руке и прошептала:
– Здравствуй.
Мишка смотрел на меня большими глазами и молчал. Его несильно трясло, и я поспешила закутать хрупкое тельце в одеяло.
– Теперь можешь поспать, – снова улыбнулась я. – Позову твоего папу.
Миша закрыл глазки и засопел. Я в последний раз шепнула заклинание и встала с топчана.
– Забирай ребенка, – сказала я, высунувшись на улицу.
Георгий сидел на завалинке.
– Мне спать пора, и так уж полночи прошло, – поторопила я его.
Он кивнул и, не глядя на меня, вдруг сказал:
– Завтра тебя судить будут. Староста деревню созывает к полудню. Бабку позови, мож, отговорит Петра.
Судить? Меня? Да бабы и без суда привели наказание в действие! Старосте, конечно, все равно – он, наверное, даже порадовался, что ему не пришлось самому марать руки.
Пока я в ошеломлении стояла на пороге, Георгий забрал сына и ушел домой. Я только посмотрела ему вслед и подумала, что он мог бы не говорить мне о суде.
За мной бы пришли, как положено, отвели в центр и уже там прилюдно сообщили, в чем меня обвиняют. Впрочем, я и так знала в чем: Кузьма никак не успокоится, поди второй день всем рассказывает, как мерзко я с ним поступила.
Сам-то вовсе не чист душой, и о гулянках его я знала. Но скажи я кому, что Кузьма к Верке бегает, кто же мне поверит? Да и сказать ведь не могу!
До боли обидно. За себя обидно! Это же надо было быть такой дурой, чтобы клятву молчания дать! Бабушка учила меня их давать, да только забыла упомянуть, кому следует клясться, а кому нет.
Я осела на крыльцо и прокрутила в голове тот вечер…
Бабуля заснула в кои-то веки намного раньше, чем наступил рассвет. Я обрадовалась, что старушка хотя бы сегодня не будет страдать от бессонницы. Заварила чай, вытащила миску с печеньем из шкафа и уже собиралась насладиться спокойствием вечера, как вдруг в окно что-то ударилось.
