Поспать так и не удалось из-за зверского холода. От неудобной позы затекли ноги, и болела спина. Ночь длилась, наверное, вечность. Как только рассвело, я постарался встать, чтобы размяться. Но тут же услышал чье-то ворчание.
– Полегче, на ногу наступил, – пробурчал недовольный голос из-под спальных мешков.
– Хорош массу давить, подъем, – стал расталкивать дремавших Фикса. – Вон, с соседних машин пацаны уже вылезли со всем своим барахлом, значит и нам пора, – заявил он и с размаху вышвырнул за борт свой вещмешок прямо в грязь.
Вслед за ним полетел спальник, а после него и Фикса выпрыгнул.
За бортом «Урала» уже занялся день. Я выглянул наружу.
Да-а-а, более тоскливого пейзажа не придумаешь. Под серым свинцовым небом меж двух холмов раскинулся полевой лагерь. На склонах холмов в капонирах приткнулись танки и БМП, в долине – грязные палатки с полевыми кухнями и машинами, и везде раскатанная до сметанообразного состояния, грязь. Где-то за холмом деловито стучит «Шилка». И что удивительно, этот звук не режет слух – война уже рядом.
Я с трудом вылез из машины и отошел к оврагу метрах в пятнадцати от машины. Начал скидывать с себя бронежилет и бушлат, за ночь приспичило, а в «бронике» и бушлате чувствуешь себя как черепаха под панцирем. Над оврагом поднялся пар: вдоль него выстроился ряд солдат.
Здесь в голове у меня перегорел еще какой-то контакт: выкинул вещи, которые не решался выбросить на аэродроме. В овраг полетели валенки, мыло и прочее вещевое довольствие.
Едва мы успели заправиться, как прозвучала команда строиться. Маслов и Бобров что-то хотели сообщить. Минут через пятнадцать, все собрались толпой возле стоявших на возвышении Маслова и Боброва.
Маслов стал громко называть фамилии солдат, а Бобров вручал им военные билеты, отобранные еще в родных воинских частях. Как только раздача «военников» была закончена, лейтенанты, щедро раздавая пинки и затрещины, приправляя их отборным армейским матом, создали подобие строя.
Осмотрев строй безразличным невидящим взглядом, Маслов что-то сказал Боброву и ушел. Бобров достал сигарету, закурил ее, и глубоко затянулся, выпустив дым через нос, и заговорил.
– Ребята, игры закончились, – он сделал паузу, – мы едем на войну, настоящую войну, где убивают, режут, жгут. – Бобров докурил сигарету, выбросил ее и железным голосом, четко выговаривая слова, выдал приказ.
– А теперь слушайте боевой приказ, дослать патрон в патронник и поставить на предохранитель, мы едем в Грозный, а там нужно быть готовым ко всему.
Как только Бобров закончил, раздались звуки щелкающих затворов, и вдруг воздух прорвал выстрел.
Толпа отхлынула к машинам, на поляне остался труп. Меня почему-то это происшествие не удивило и даже не испугало, больше того – я даже не пожалел этого беднягу.
Мы быстро вскарабкались в свои машины. Лицо бедолаги мне почему-то запомнилось надолго – в широко открытых глазах его застыло удивление. Он лежал ничком, только голова была повернута к нам, в сторону машин, под телом растекалась лужа густо бордовой крови, струившаяся из огромной раны на шее.
Подошли два санитара в грязных халатах поверх формы и стали укладывать груз двести на носилки.
Выводы после ЧП все же были сделаны: оружие теперь держали стволами строго вверх. За малейшую оплошность в обращении с ним виновный получал пару затрещин, подкрепленных солдатским матом.
