Любанька покинула свой дом и отправилась в долгое путешествие по больницам. Наверное, она иногда возвращалась в поселок, но никуда особо не выходила. Моя мама ее не встречала.
Без Любки Александровка не то чтобы затосковала, но как-то притихла, заскучала. Каждый месяц, приезжая к родителям, я смотрел из окна машины на Любанькин дом. Может, нет уже на свете Любаньки? Может, на небесах уже? В эти моменты я мысленно волновался. Это очень волнительно – Любаньке на небеса попасть. Дом ее стоял в оцепенении, дверь была закрыта, раскосые окна смотрели пусто. Не возился у мангала какой-нибудь патлатый мужик в старом свитере, не вился в воздухе голубоватый дымок, и Шуфутинский не звал безутешно свою Натали.
Летом того года я к родителям не смог выбраться, приехал ранней осенью, сухой и свежей. Въезжаю в Александровку. Что это у Любанькиного дома? Вроде костерок? Да. И дверь открыта! И мужик, лысый, в куртке, ломает сухие ветки и бросает в огонь. И на столе что-то стоит. А хозяйка-то где? Не видно. И тут осенило: открой окно! Как здорово услышать именно то, что ты хотел:
В старом парке пахнет хвойной тишиной,
И качаются на ветках облака.
Сколько времени не виделись с тобой,
Может год, а может целые века?
Значит, дома хозяйка!
– Что, Любанька вернулась? – спрашиваю потом у родителей.
– Да! – мама улыбается.
– Выздоровела?
– Вроде.
– А мужик откуда?
– Из больницы, – отвечает мама.
Как я сам не догадался, глупый какой.
– Мам, ты неправильно говоришь. Надо говорить «с больницы».
Мама удивленно смотрит на меня, и потом мы смеемся.
Любка, действительно, поправилась, и ее вертеп снова принимал всех, кто раньше «томился одиночеством вдали». И чья-то завистливая душа все-таки не выдержала, не вынесла Любанькиного возрождения к ее беспечальной жизни. Однажды, вернувшись с ухажером с прогулки, Любка увидела на своем заборе широченную надпись, наскоро выведенную белой краской. «Шлуха», – гласила надпись.
– Почему – шлуха? – изумилась Любка.
Любанькин спутник был местным, старым ее любовником. Он не понял, что Любку так удивило: то, что ее так назвали, или досадная фонематическая ошибка в таком простом слове. На всякий случай он сказал: «Э-э-э-э-э…» – и пошел в сарай искать краску. Им пришлось выкрасить в голубой цвет половину забора, и дом теперь смотрелся свежее.
А годы снова шли. Хранящая внутри себя маленькую тайну голубая краска на заборе успела поблекнуть. Любанька стала прихварывать. Заболели ноги. Она отдала свой дом дочери, а сама переехала в однокомнатную квартиру, в ту же пятиэтажку и тот же подъезд, где живут мои родители. Теперь Любанька уже не может уйти никуда дальше лавочки у подъезда. Моя мама взяла ее под патронаж и носит ей продукты из магазина, лекарства из аптеки.
Мой папа называет Любаньку «наш ара». Это точно. Очень точно. Скованная квартирой, как клеткой, Любка все время мечется на втором этаже вдоль окна своей кухни, путается в шторе, без конца клюет узким лицом пространство за открытой оконной рамой, трясет темно-каштановым хохолком и резким голосом разговаривает сразу со всеми, кого видит у подъезда.
– Здрасьти! – это мне и папе.
– Вер, и сыра возьми, сыра! – это маме.
– Ленка, ты на работу? – это Ленке.
Можно было бы уже, наверное, и расстроиться, что закончилась сага о Любанькиных похождениях. Огорчиться, что женщина, всегда летавшая на мощных крыльях страсти, превратилась в хромоногого попугая. Но не стоит, потому что Любанька себе никогда не изменяет.
