Вечер субботы. Мамы дома нет, ушла по делам. Я проверяю сковородки: а что там вкусного? О, блинчики!
– Не вовремя я к Любаньке сегодня зашла, – говорит вернувшаяся мама и как-то потерянно ставит пакеты на табурет. Я жую блины.
– А что такое? – спрашиваю.
– Любовник у нее. Молодой.
– ?
– Да. Захожу, а она в красивой такой ночнушке на кровати сидит. С прической, накрашенная. Выпивши. Говорит мне: «Выпила я немножко, Вер». А я смотрю через штору на балкон. А там человек. Прячется. А штора просвечивает, и я понимаю, что это Пашка.
– Какой Пашка?
– Ну Пашка, я тебе рассказывала. Вдовец. Жена у него умерла два года назад.
Теперь я себя чувствую в непосредственной близости от Покровских ворот. Известие, что прямо сейчас под нашим балконом, только тремя этажами ниже и чуть налево, прячется молодой любовник, впечатляет. Подмывает метнуться на балкон и перевеситься через перила. Но перед мамой неудобно. Ладно, удовольствуемся подробностями.
– И что? – спрашиваю.
– И ничего, – отвечает мама, – я ушла поскорее.
– А почему молодой? Ему сколько лет?
Мама считает в уме, потом сообщает:
– Шестьдесят четыре.
– А Любаньке сейчас сколько?
Мама опять считает в уме и произносит:
– Семьдесят семь.
Кажется, я забылся и маме хочется сказать: «Закрой рот, блины видно», но она деликатно молчит.
Наконец я сглатываю удивление и говорю:
– Мама, я наивный! Я верю в чудеса. Но в это все равно не могу поверить!
Она, вся еще в мыслях от неловкой ситуации, сердится:
– Чего не веришь-то? Вру я, что ли? Все знают, что Пашка к ней ходит после Валиной смерти. Тайком. Кого хочешь спроси.
– У Пашки вашего, ты говорила, теперь женщина с козой живет?
– Женщина с козой давно ушла. Взяла козу за рога и ушла. Только он до козы к Любке бегал. Во время козы. И после козы, значит, бегает.
Та – да – та… Та – та – да – та – да… Та – да – там.... Свет сольется в щелку, дверь тихонько щелкнет, лифт послушно отсчитает этажи…
– Мам, а как она выглядела в тот момент?
– Кто?
– Любанька.
У моей мамы хорошо такие вещи спрашивать. Она имеет объективно-строгий взгляд на действительность. Мама думает и говорит:
– Хорошо так. Симпатично.
Сейчас Любаньке восемьдесят. Девятый десяток разменяла. Молодой Пашка все так же – ходит. И если бы – гипотетически! – какой-нибудь диванный комментатор на «Дзене» от нечего делать побился бы об заклад, что в девяносто у Любаньки уж точно не будет никакого любовника, я бы сделал небольшую ставку. В пользу Любки. И включил бы себе для настроения «Шашлычок под коньячок». Давай, Трофим, порви условности, время и пространство! «А ты стоишь на берегу в синем платье, пейзажа краше не могу пожелать я…»
