– Это наша «Фонола Хупфельд»…
И воображению Святика предстал призрак, живущий плечом к плечу под одной крышей с хозяйкой дома (но вопрос: кто из них хозяйка?).
– Это пианола. Её отличие от обычных её родственников в том, что она может играть без музыканта. Её изобрёл Людвиг Хупфельд в 1887 году… – Разрушив сказанным полёт Святиковой фантазии, Елисей разулыбался.
Затянулась пауза. Внук посмотрел на бабушку, она сделала несколько жестов, а он показал ей также что-то в ответ.
– Бабушка хотела бы, чтоб вы присели на диван. У неё есть с вами… к вам… разговор.
В дверях показался кот. Оглядев присутствующих, а затем комнату, он фыркнул, потрусил головой, быстро развернулся, и убежал. Не по духу, стало быть, приходится ему это помещение.
А Елисей продолжал общение с бабушкой. После они присели следом за Святиком.
– Да, кстати, бабушка спрашивает, вы кушать хотите?
Есть, конечно, хотелось, но: во-первых: неудобно. Во-вторых: кухня чужая, а это самое главное, потому что, когда станет плохо (а Святик был в том уверен), то будет не до приличий.
– Не хочу, спасибо!
Елисей покачал бабушке головой, а она что-то показала рукой.
– Тогда начнём! – Чуть ли ни торжественно объявил мальчишка.
Любовь Герасимовна пересела на диван к Святику, а её внук сел на стул перед ними. Святик ощутил запах рыбы более остро.
Руки писали по воздуху свои загадочные иероглифы.
– 1967 год, третий класс фортепьяно.
Меня мать потому и отдала в музыкальную школу, что слух был у меня, более чем, идеальный. Хотя сама я того не понимала.
«А где ты ещё встретишь человека, – говорила мать, – чтоб так же, как и ты слышал Моцарта за три квартала, из тихо играющего патефона и нота в ноту его напевал…?»
Похоже, нигде я не видела! Да и, где мне было встречать и, когда? Мне отроду было-то восемь лет. Я, лишь думала, что слышать так в порядке нормы. Но маме виднее было, она в шесть раз больше меня прожила, – рассудила я.
Отправилась я изучать музыкальную грамоту.
Урок сольфеджио вёл сорокадвухлетний мужчина. Я жутко не любила его занятия. А его бесил мой слух. Слышала я в звучании ноты больше, чем следовало. И, когда я пропевала нажатую им клавишу, он кривил лицо и сквозь зубы процеживал: «Я что разве так нажал…?»
Дело в том, что когда я слышала настоящую… ну, оригинальную музыку, то там был всегда отлаженный инструмент. А в нашей школе лишь одно пианино было идеально настроено. Стояло оно в закрытом кабинете, но нам говорили, колки его стёрлись, и настроить невозможно. А так как на нём играл и обучал игре легендарный преподаватель школы, то оставили в память о нём, даже подписали.
Однажды кабинет был открыт. Там убирали. Я же пришла раньше положенного времени на полчаса. Никого не было в школе. Царила тишина и изредка гремело ведро. Я аккуратно заглянула, уборщица усердно тёрла пол. Я тихо вошла, и встала рядом с инструментом. За спиной тёрла пол тряпка, а мои руки открыли крышку, и коснулись клавиш. Сначала беззвучно, а затем: «ТАДАДАН -…» – первые три аккорда из «сонаты №8, Бетховена», а за мной раздался визг. Чуть ли не до смерти испугалась баба Валя, и выбежала прочь, бросив швабру. Я только вздрогнула и обернулась. В дверь спустя полминуты просунулась обмотанная платком голова с бледным взмокшим лицом.
– Ты что ли, Любка? – Лицо, как известью покрылось. А я лишь поздоровалась.
– А я уж думала, не иначе, как сам Никифор Палыч вернулся с того света… ой, Господи! Прости душу мою грешную! – И давай креститься, будто её заело.
