Четвёртая стража - страница 3



Алазанская долина —
Не долина, а вино.
Пил грузинский археолог,
Пил московский археограф…
Начиналось все добром,
Винной осенью природы,
Начиналось все дождем,
Сглазом ласковой погоды.
Дождь неверный проводник,
Разговор щедрее книг.
Слово за слово – тропинка…
Старый нож, на нем щербинка…
Камешек под колесом.
Скрип арбы. Прозрачно утро…
Отрок – утренний Ясон,
Но Ясону не до шуток:
Камешек под колесом.
Археолог тост сказал,
Кто-то в двери постучал.
От гостиничного быта
Все одно – один убыток,
Не кабак, тогда – бардак…
Так, и все-таки не так.
Медной кожей пламенея
В номер к нам вошла Медея.
Археограф, словно фея,
Вынул розу из портфеля:
– Это, милая, для Вас!
Но Медея непреклонно:
– Вы не видели Ясона,
Говорят, он с вами пил?
Археограф загрустил —
Пил Ясон, да как-то сплыл.
Начиналось все дождем,
Темным облаком Нефела
Над Колхидою висела…
Лишь бы кончилось добром.

«Скуп горизонт – театральный задник…»

Скуп горизонт – театральный задник,
В дальних кулисах скрежещет перрон,
Гримом затертых морщин и ссадин
К бледному небу приклеен Пьеро.
Мечутся кукольные актеры,
Не раскрывая зашитых ртов,
Скудный рассвет проникает в город
Под пистолетами колосников.
Над камуфляжем корпят бутафоры
Мимо скитальческих вех и вер —
Только бы выдержали платформы
Эти танки и БэТээР.
Так же в зеленных поют и плачут,
Кто-то казенную водку пьет,
Крестится кто-то, просит удачи,
Бледный Пьеро Коломбину зовет.
Без колокольца костюм Арлекина,
Чтобы в разведке не зазвенеть,
Где-то в тылу за спиной любимых
Жалко слышна оркестровая медь.
У полотна Финляндской дороги
Что-то бормочет и слышит Блок…
Женщина в черном стоит на пороге
И провожает танковый полк.

«Опальной, южною зимой…»

Карине Чуб

Опальной, южною зимой
В сезон дождей, обид, упреков
Я, перечитывая Блока,
Услышал голос неземной.
Там в пенье ангельского хора,
В застенчивом сложенье рук,
В смятенье брошенного взора
Исповедальных разговоров
Мне чудится домашний звук.
Там невозможно междометьем
Закончить ни одной строки…
Там навсегда через столетья
Не зажигают маяки.
Но эхо ангельского пенья,
Но голос девочки другой,
Как встарь, просили возвращенья
Всем не вернувшимся домой.

Месса

Совсем не Бах сводил меня с ума…
Опять озноб трепал меня с утра.
***
Наскучив бесконечностью блужданий
По лабиринтам собственной души,
Где разум мудр, где сердце безрассудно,
Где теснота и скорбь непостижимы,
Где нежен дух, бегущий от наживы,
Чтоб женщины переступить порог,
Пытаемся услышать…
Лбом к прохладе,
Приткнемся к тишине,
Прошепчем молча:
«Скорбящий Бог, помилуй и прости…»
И навсегда забудем о пространстве…
Остановись,
Не преступай порог,
Ведущий к долгой смерти.
Ты мгновенен.
Ты человек. Тебе принадлежат
Предположенья утреннего сердца.
Ты неразумен. Ты опять пасешь
Вдали от дома семь своих ветров.
Как пес к своей блевотине вернется, —
Ты повторишь свою однажды глупость.
Что человеку пользы ото всех
Трудов его, которыми трудился
Под солнцем он? Все суета сует.
Нет памяти о прежнем. Лишь одно
Томленье духа, поношенье словом…
Что пес? Что ветер? Что пастух? Что мудрость?
Одни слова и больше ничего.
…И я тогда, как маленький, прощенья
(без всякого рассудка наущенья)
Просил простить. И на пороге замер
Души чужой. Бездомными глазами
Я ветреную душу разбазаривал —
Надменностью и страхом разговаривал.
…И, словно раб, я лепетал слова,
И клялся в непосильном послушанье,
И все-таки еще была жива
Душа тогда. И чей-то голос дальний
В дверной проем не произнес – изрек,
Что это, брат, еще не твой порог,