Четыре пера - страница 8

Вспоминалось то, что Фивершэм вдруг вскочил со стула, прямо перед тем, как звуки оркестра прекратились, в сердцах смял телеграмму, швырнул её в огонь и, прислонившись спиной к каминной полке, ещё раз сказал:

– Я не знаю, – так, будто уже выбросил то послание, какое бы оно ни было, из головы, и теперь резюмировал таким неопределённым образом относящиеся к прошлому доводы. Долгое молчание было таким образом нарушено, а обряд заклинания завершён. Огонь, взявшись за телеграмму, принялся трясти её, и она зашевелилась, как живая, словно корчилась от боли, потом изогнулась и развернула одну свою часть и секунду пролежала открытой, расправив складки, объятая пламенем, но ещё не съеденная им, и два или три слова стали чётко видны в жёлтом свете пламени. Затем огонь захватил и этот гладкий кусок и в мгновение ока сморщил его в чёрные клочья. А капитан Тренч весь этот промежуток времени пристально глядел в огонь.

– Ты, я полагаю, вернёшься в Дублин? – спросил Дарренс. Он, выйдя из ниши, опять оказался в комнате. Так же, как его товарищи, он чувствовал необъяснимое облегчение.

– В Дублин нет. Я поеду в Донегал через три недели. Там намечается бал; выражена также надежда, что ты приедешь.

– Я не уверен, что смогу. Если на Востоке случится беда, то меня, возможно, вызовут в штаб.

Беседа опять замкнулась на вопросах войны и мира и велась в этой плоскости до тех пор, пока Вестминстерские часы не забили одиннадцать, и на последнем их ударе капитан Тренч поднялся с места, а затем и Виллоуби с Дарренсом последовали его примеру.

– До завтра, – сказал Дарренс Фивершэму.

– Встретимся как обычно, – ответил Гарри.

Трое его гостей спустились вниз и вместе пошли через парк. На углу у Пэлл Мэлл компания разделилась – Дарренс пошёл вверх по Сент Джеймс Стрит, а Тренч и Виллоуби перешли через дорогу в направлении Сент Джеймс Сквер. Там Тренч подхватил Виллоуби под руку, к немалому удивлению последнего, так как Тренч был обычно сдержан.

– Ты знаешь, где живёт Каслтон? – спросил он.

– На Албемарл Стрит, – ответил Виллоуби и сообщил номер.

– Он уезжает из Юстона в двенадцать часов, а сейчас десять минут двенадцатого. Хочешь кое-что узнать, Виллоуби? Мне, признаюсь, любопытно. Я человек пытливый и методичный, и когда кто-то получает телеграмму, предлагающую ему рассказать кое о чём Тренчу, а он ничего Тренчу не рассказывает, то мне становится по-философски любопытно, что же это за кое-что! Остаётся Каслтон – единственный офицер нашего полка, который сейчас тоже в Лондоне. К тому же, Каслтон пообедал с “шишкой” из Военного министерства. Думаю, что если мы возьмём двуколку до Албемарл Стрит, то поймаем Каслтона как раз на пороге его дома.

Мистер Виллоуби, который из того, что имел в виду Тренч, понял очень мало, тем не менее радушно согласился с этим предложением.

– Думаю, это было бы благоразумно, – сказал он, остановил проезжающий экипаж, и несколько минут спустя двое приятелей катили по направлению к Албемарл Стрит.

Тем временем Дарренс в одиночестве шагал к своему жилищу, вспоминая тот день, после которого минуло два года, когда по странной прихоти старого Дэрмода Юстаса его против воли привели в дом у реки Леннон, что в графстве Донегал, где он познакомился с Этни, дочерью Дэрмода, очень ей удивившись. Ибо она удивляла всех, кто до неё уже побеседовал с папашей. Дарренс тогда остался в доме на ночь, а она весь вечер играла на скрипке, сидя спиной к публике, такая у неё была привычка во время игры, чтобы чьи-то взгляд или жест не помешали её мыслям сосредоточиться. Мелодии, которые она тогда исполняла, и сейчас звучали в его ушах. Девушка обладала музыкальным даром, и когда смычок в её руках спрашивал, струны скрипки отвечали ему, а в одной увертюре – в Мусолинской увертюре – слышалось подлинное рыдание моря. Дарренс слушал с интересом, потому что скрипка рассказывала ему о многом из того, чего не знала сама девушка, на ней игравшая. Она рассказывала о долгих и опасных путешествиях, о лицах чужих стран, об освещённом луной море и серебристом следе за кормой, о голосах, зовущих из бескрайней пустыни. Всё глубже, всё таинственней она пела о великих и небывалых радостях и о великих и вечных скорбях, и сама при этом обретала величие; и о неоформленных в слова страстных желаниях без единой жалобной ноты звучала она. Так всё это представлял себе Дарренс в тот вечер, когда слушал исполнение Этни, не видя её лица, обращённого не к нему. Так он представлял себе это и сейчас, когда понял, что её лицо, до скончания дней, будет по-прежнему обращено не к нему. Из её исполнения он сделал один вывод, о котором, приложив усилия, ему следует всегда чётко помнить: настоящая музыка не умеет жаловаться.