Карасей жарили, как всегда, в сметане. Не зря среди забайкальцев бытовала поговорка «Караси и шампиньоны любят сметану».
Следующим утром, еще не начинало зариться, отец и сын выехали в поле. Сергей пахал на быках, Степа боронил следом на Гнедке. Первый уповод, пока не поднимется жаркое солнце, второй, после того как спадет полуденная жара. В перерыве отсыпались под телегой. И так пять дён, от утренней и до вечерней зари волохали не щадя себя отец с сыном. Крепкий таежный загар покрыл лицо, руки и шею пахарей, одежда пропиталась соленым потом и пропахла дымом. Глянь со стороны – лешаки из лесной чащобы.
На шестой день, в субботу, Сергей отпустил с утра Степу на озеро рыбачить, а сам поехал посмотреть посевы. Ближе к обеду они собирались ехать домой. С пахотой слава богу управились, пора и честь знать.
Подъехав к засеянной пашне Сергей замер, зачарованный представшей перед ним картиной. Ядреные всходы темно-зеленой пшеницы-кубанки и светлой ярицы стояли сплошной щеткой, едва колышущейся под дуновением легкого ветерка.
– Эх, красотища-то какая, – рассуждал вслух он, любуясь дружными всходами, – даст господь хорошего дождичка, с хлебушком будем нонешний год.
И действительно, словно услышал всевышний глас землепашца, погода начала меняться. Серые тучи заполонили небо, ставшее похожим на дырявую овчинную шубу, где сквозь прорехи проглядывала васильковая синь. Стремительные стрижи, рассекая потемневший, набрякший воздух узкими крыльями, проносились метеорами над поникшей травой и зашумевшими тревожно кустами. Замолкло разом щебетанье птиц, стрекотание кузнечиков, во всей природе чувствовалось перемена погоды, где солнцу не осталось места.
Сергей заспешил обратно к заимке. Поторапливаться надо, а то задождится, застрянешь здесь. Анисья, любушка моя, заждалась нас поди, все очи проглядела, да севодни и в баню надоть, лапотина-то грязна как, воняшь, адали козел-гуран. На этом месте Сергей улыбнулся – гуран. Интересно, кто назвал нас забайкальцев так, гуранами. Рассуждать дальше на эту тему не представлялось возможным. От Онона, от скрытых в серой дымке горных кряжей Могойтуйского хребта, надвигалась стена дождя. Когда Сергей подъехал к заимке упали первые капли, взбив дорожную пыль. Степа уже ожидал отца. Утренний улов – дюжины две карасей шевелились на кукане из ивовой ветки. Перед дождем клевало хорошо, но и Степа соскучился по дому, хлебнув досыта радостей неустроенной походной жизни. Там поди мама пирожков настряпала, да щей наварила, вот попируем!
Все, и даже упрямцы-быки, желали попасть скорее домой. Прискучил им, надоел хуже прелой соломы, железный плуг Липгартъ. Пущай его другие быки теперь потягают.
Всю дорогу до Могойтуя шел дождь. Мелкий, забористый, как сквозь сито просеянный дождик, божья благодать для хлебов и их сеятелей.
Прошло пять лет. Пять раз выезжали в поле казаки-хлеборобы, чтобы разбросать щедрой дланью золотистое жито, надеясь собрать осенью хороший урожай, пять раз вырастали островерхие клади снопов и несжатая полоска хлеба красовалась «Никулиной бородкой[108]», в благодарность за щедрость к людям житного деда. Казалось все было также, как прежде, но присмотревшись, увидел бы внимательный человек среди желтеющих полос пшеницы, клонящейся к земле спеющим колосом, заброшенные, невозделанные пашни, где растут лебеда и пырей, а не ярица и гречиха, заметил бы некошеные сенокосы, где побуревшие прошлогодние будылья торчат среди красочного разноцветья и сочной бушующей зелени лета. Два года, как не сеются пашни, два года, как не звенят по росным логам косы, не стоят островерхие стога и лобастые зароды сена. Два года как идет проклятая разлучница-война и казаки оседлав коней, умчались по зову Родины, чтобы возможно никогда больше не увидеть милые сердцу края.
